Яков Васильевич не услышал, как вышла из каюты и как подошла к нему Фима. Она прислонилась щекой к его плечу и замерла. Капитан осторожно привлек ее к себе, и они стояли так, ощущая друг друга и не говоря ни слова. Потом Фима вспомнила, как уезжала из Иркутска, и стала вполголоса рассказывать, как ее провожали, кто провожал и что говорили.

Часовой неслышно отошел на корму, а потом и совсем спустился на берег, зная, что командир батальона не накажет его за это нарушение. Оттуда, с берега он потом увидел, как командир взял на руки свою жену, постоял так с ней, что-то приговаривая, а потом унес ее в каюту. Перед тем как ему смениться с поста, часовой увидел, что капитан и его жена вновь вышли на палубу. «Не наговорятся, — подумал он. — Ну и пусть их. А я сейчас как лягу, да как всхрапну…»

И уж совсем неожиданно приезд семьи командира растревожил старого солдата Кузьму. Вспомнилось ему, что скоро закончится долгая его солдатская служба, одна его жизнь, а куда податься, чтобы начать другую? Некуда! Батьки с матерью давно уже нет. У старшего брата, за которого служит Кузьма, своя большая семья. А ведь мог и у Кузьмы расти свой малец, вроде капитанова сынишки, если бы не пришлось тянуть солдатскую лямку. Думал Кузьма, уйдя в бессрочный отпуск, поселиться в Кумаре, которую своими руками рубил. Поселиться да, может, и сойтись со вдовой теперь казачкой. Однако там казачья станица, и ты будешь всем чужой. А что, если остаться жить в Хабаровке, среди своего брата солдата да вызвать сюда или самому привезти казачку с ее ребятишками? Это было бы ладно! «Пожалуй, привезу», — засыпая, думал Кузьма.

Кузьму Сидорова и Михайлу Лешего батальонный командир выделял. Давал им, как считали линейцы, всякие поблажки. Но это было понятно. Кузьма — старый служака, перенес тяжелый поход 1856 года. А всех, кто вернулся из этого похода, только за то, что жив остался, надо уважать. Солдаты помоложе безропотно слушались Кузьму, тянулись за ним. А Михайло — силач и умелец. Что двоим не поднять, Леший один попрет. А печи какие добрые получались у Михайлы! Недаром к нему льнули казачки в Кумаре. Да и рыбак Михайло удачливый. Гольды по-прежнему изредка привозят рыбу. Но разве на две роты ее напасешься. Каждый, поиграв день топором, умнет котелок ухи, к нему пару карасей да еще посмотрит, не осталось ли чего в котле.

Поэтому и смотрел капитан одобрительно на дружбу солдата с соседями рыбаками, на его отлучки в стойбище. Пусть перенимает у них уменье рыбу добывать, готовить ее впрок.

А Михайло уже научился «маячить», объясняться с гольдами десятком схваченных у них слов да несколькими русскими словами, которые они запомнили. А чаще жестами и ужимками.

Как только приезжали соседи — гольды, солдаты звали Лешего:

— Эй, Михайло, иди помаячь! Мы тут никак не сговоримся.

Михайло приходил, хлопал дружески приезжих медвежьей своей пятерней, и начинался разговор. Кузьма и гольды размахивали руками, приседали, строили всякие фигуры из пальцев, потом Леший, доставая кисет, говорил своим:

— Дурни, что тут не понять! Вот Чокчой табаку просит, свой промочил. А этому — гвозди понадобились. Он потом за гвозди рыбой отдаст.

— На, друг Чокчой, подыми!

Михайло отсыпал гостю табаку, вырубал кресалом огонь и сам закуривал трубку.

С Чокчоем, из рода Данкан, уже немолодым простодушно-хитроватым гольдом, носившим большую медную серьгу в ухе, Леший сдружился. Бывал в его летнем шалаше, переполненном ребятишками и собаками, ездил с ним на ночь на левый берег рыбачить, утром привозил своим мешок рыбы. Чуть вздремнув на рыбалке в лодке, а то и вовсе не поспав, солдат потом вместе со всеми выходил на работу.

— Мне лишь бы не бегом, а так все сделаю, — говорил он.

Чокчой быстрее своих сородичей усваивал русские слова и оказался человеком бывалым. Несколько лет назад он ходил с русским офицером проводником по Амуру и получил от него в подарок фитильное ружье. Ружье это, единственное во всем роду Данканов, принесло Чокчою уважение и почет на всей территории от Горина до Хабаровки. Плавал Чокчой и по Уссури, ездил даже торговать с маньчжурами на Сунгари. Был он отменным рыбаком и охотником. Две жены Чокчоя боготворили своего повелителя.

Последнее время из-за левобережного кривуна почти каждый день проплывали гольды с верховьев. Плыли они целыми семьями с ребятишками, женщинами и собаками. Миновав лагерь, лодки обычно приставали к берегу возле стойбища.

Яков Васильевич давно обратил внимание на это передвижение. Разглядывая в подзорную трубу лодки, он видел, что гольды везут с собой весь свой немудрящий скарб, даже перевернутые вверх полозьями собачьи нарты. Раньше, в июне, на Амуре у Хабаровки плавали только лодки гольдов из соседнего стойбища. Чем вызваны теперешние поездки, да еще все в одну сторону? Откочевывать к зимним стойбищам еще рано, лето в разгаре. И однажды, когда проплыли еще две лодки, капитан послал в стойбище Лешего.

— Навести соседей, помаячь. Узнай, куда эти лодки плывут? Может быть, ярмарка у них будет?

Михайло отмыл с рук глину, оттолкнул лодку и уплыл, довольный поручением.

Вернулся он часа через два вместе с Чокчоем и незнакомым старым седеньким гольдом. У того была жиденькая бородка, короткая косичка, морщинистое добродушное лицо.

Сняв войлочную шляпу, гольд начал кланяться, а потом, что-то сказав, вынул из-за пазухи халата связку пушистых шкурок и протянул капитану.

— Что это он, а, Леший? — спросил Дьяченко, беря шкурки.

— Тут, ваше высокоблагородие, такое дело, — начал объяснять Михайло. — Он, старик этот, аж с реки Сунгари приплыл. Из Китая, значит. Просит, чтобы вы ему разрешение дали поселиться на нашем берегу. Они, гольды, что по Сунгари живут, прослышали про договор с Россией и теперь бегут к нам. На русском, мол, берегу жить легче. Не бьют, мол, их, не обирают. Маньчжурская стража их сюда не пускает, так они ночью. И те, что до этого приплыли, Чокчой говорит, тоже с китайского берега. Больше все с Сунгари. Старик этот маньчжур боится беда как. Запуган, видать. Все выспрашивал у меня, не приплывут ли маньчжуры сюда, не вернут ли их назад.

— Что же ты ответил?

— Я говорю: не бойтесь, не приплывут. Земля здесь наша.

— Правильно объяснил, молодец, — похвалил капитан. — А старику скажи: пусть селятся, где захотят. Притеснять их у нас никто не будет. А шкурки эти отдай ему, пригодятся.

Старик внимательно слушал разговор, пытаясь понять, какое решение примет русский начальник. Он, не надевая своей шляпы, кивал головой, поддакивая Лешему, и улыбался, видя, что улыбается офицер. Но когда Дьяченко протянул ему пушнину, старик по-своему понял намерение капитана, упал на колени и быстро-быстро заговорил. Видно, он уговаривал начальника принять подарок и разрешить им остаться на русском берегу.

— Объясни ты ему, Леший, — сказал капитан, — что селиться я разрешаю. И другие пусть приезжают без опаски. А платить за это не надо.

Пришлось Михайле изрядно помаячить, пустить в ход всю свою изобретательность и весь запас гольдских слов, пока старик понял наконец, что возвращаться на Сунгари ему не придется. Чокчой тоже что-то растолковывал старику по-своему. В конце концов старик успокоился. Чокчой же отозвал в сторону Лешего и на ломаном русском языке спросил: неужели пушнина совсем не понравилась капитану?

— Чудак ты, — сказал Леший. — Капитан говорит, пусть даром живет, а пушнина ничего. Хорошая пушнина.

Чокчой сразу же все перевел старику.

Довольного гостя и Чокчоя Михайло на своей лодке отвез обратно. Там старик достал деревянного божка и щедро обмазал его рот рыбьим жиром. Своим родичам он сказал всего несколько слов, и те обрадованно засуетились у кипящего котла, приглашая и Михайлу поесть с ними.

— Ты мне, Чокчой, лучше талы подай, — попросил Леший, пристрастившийся к гольдскому блюду из сырой рыбы.

Чокчой что-то крикнул женам, и те моментально очистили живого еще сазана и принялись рубить его на мелкие полоски. Через пять минут тала была готова. Приезжие гольды пришли в восторг, когда увидели, с каким удовольствием русский солдат уплетает их еду. Они ахали и заглядывали Михайле в рот.