— Желаю тебе не попробовать монастырского топора! — пошутил охмелевший пан полковник.

Мартьяш молча поклонился Сапеге и Лисовскому и вышел из шумного, светлого шатра. Около полковничьей ставки его ждал Оська Селевин.

— Пойду сегодня ночью, — сказал ему литвин.

— Путь тебе дороженька, — отозвался Оська. — На расставанье-то нехудо горло медом промочить. Идем.

Проходя мимо ярко пылающих костров, около которых бражничали польские наездники, приятели услыхали в одном месте громкий говор и смех неистовый. Любопытный Оська побежал взглянуть что делается?

— Глянь-ка, что за чудище! Вот богатырь-то! — позвал он Мартьяша, кивая на тесный кружок гусар, где шла какая-то потеха.

Среди ликующих, хмельных ляхов стоял огромного роста воин с угрюмым, неподвижным лицом. Он показывал им свою силу и дивил ею беззаботных рубак. Одной рукой поднимал неведомый пан латника в полном доспехе, другою держал на весу большую осадную пищаль вместе с ее медным станком.

Похвалы сыпались на него со всех сторон, но угрюмый черноволосый пан не отвечал ни слова. Кончив потеху, он на перекрестные вопросы только покачал головой и показал рукой на свой рот: силач был нем.

— Экой молодец! — крикнул Оська, оборачиваясь к Мартьяшу, и вдруг, удивляясь, даже руками развел: исчез, сгинул куда-то рыжий литвин.

Никто не заметил, как побледнел Мартьяш, увидевши немого пана, как отскочил и скрылся меж шатрами.

Мартьяш

Прошло недели две со дня казни литовских пленников. Не прекращалась в обители лютая болезнь: сам атаман Сухан Останков занемог, и не помогло ему лечение обительских старцев. Похоронили монастырцы воина и добром помянули: обновил он в обители запас пушечного зелья и снарядов и дух поднял в ее защитниках.

Февральская мокрая непогода стояла на дворе; хмуро глядели монастырские строения, уныло гудели колокола, безмолвно чернели на башнях и стенах жерла пушек. Вдали огромное черное облако от дыма тысячи костров обозначало вражий стан. Изредка по полю скакал, разминая застоявшегося коня, одинокий лях. Не обращали на него внимания обительские стражи, да и всадник случайный не опасался их, привыкли уже противники друг к другу, наскучили.

Тоскливо было кругом в ненастную, дождливую пору; тоскливо было и на душе у молодцов обительских. Собрались они наверху башни Водяной, сели у зубцов рядком и перебрасывались отрывистыми словечками. Тимофей Суета, что без дела сидеть не любил, позевывая, наколачивал на длинное, тяжелое древко острый железный наконечник. Ананий Селевин совсем оправился, даже румянец слабый виднелся порой на его лице. Тененев да Павлов сидели скучные, молчаливые.

— Много ли сегодня покойников-то? — спросил Ананий.

— Полета будет, — ответил Суета: беспокойный молодец всегда про все знал, все проведать успевал.

— Старца Гурия утром на кладбище-то под руки послушники вели: очень уморился. И потом все время не мог на ногах стоять без подмоги. И жалостно же глядеть, братцы, как богомольцы убиваются. У кого сына в могилку несут, у кого отца, у кого жену да детей вместе. Из-за плача да стонов клирного пения не слышно.

— Тяжкие времена! — молвил Ананий, вздыхая.

— Из людей-то Останкова никак всего десятеро в живых осталось, — продолжал Суета. — С московского-то вольного житья да попали в неволю такую. Мы на что привыкли, и то порою душа мутится. Эх, бой, что ли, затеяли бы поскорей воеводы! Этак, за стенами сидючи, мохом обрастешь.

— Неужели же веселее тебе кровь людскую лить? — остановил говорливого Суету Селевин. — Слава Богу, что еще ляхи смирно сидят. Должно, и они приуныли: чай, тоже не по сердцу им в шатрах мокнуть.

— Что-то Оська наш? — выпалил, не подумав, Суета, кивая на стан ляшский. — Чай, совсем паном стал?

Засверкал впалыми очами Ананий, глухо промолвил:

— Не хочу имени его слышать, не хочу и помыслить о нем! Не брат он мне! Жив ли, мертв ли — все одно. И не растравляй ты мне, Суета, язвы сердечной!

— Я лишь невзначай, — пробормотал, смутившись, тот. Поставил он готовую рогатину к стене, через зубец перегнулся, вниз взглянул.

— Ишь, ты! Опять воевода со своим Мартьяном рыжим по стенам пошел. И чего, прости Господи, полюбился ему литвин неведомый? Что из пищали палит ловко?

— Экой ты, Суета! — степенно, с укором сказал Ананий. — Не нам, чай, воеводе указывать. Не обижен разумом воевода Григорий Борисович. А литвин в деле воинском зело искусен. Пушки старые да поломанные он нам поправил, лучше прежнего палят. Он же выдумал засеки деревянные над воротами, что от ядер треснули. По всему видать, что бывалый человек, ученый. Как воеводу недуг скрутил, чай, его литвин вылечил; отец-то Гурий вовсе отчаялся.

— Верно, — пробурчал Суета, — а только не лежит у меня сердце к этому искуснику рыжему. Лукав он больно.

— Не стал бы воевода худого человека в одной горнице с собой день и ночь держать, — строго сказал Суете Ананий и тотчас же, опираясь на костыль, поднялся с места и снял шапку. Вошли на башню воевода Долгорукий и литвин Мартьяш. Сменил ляшский пушкарь иноземный наряд на однорядку меховую, у пояса его висела тяжелая стрелецкая сабля. Свободно говорил Мартьяш с воеводой; видно, привык уж к его милости. Две недели всего, как прибежал рыжий литвин в обитель, а уж пуще его любимца не было у князя Григория Борисовича.

— Здравствуйте, молодцы! — ласково сказал князь. — Чай, скучаете, без дела сидючи? Ничего, не горюйте — еще потешимся в чистом поле. Вот Мартьян мой сулит такое лукавство ляхам подстроить, что себя не узнают. Дайте срок, ребята!

— Били мы ляхов и без лукавства всякого, князь-воевода, — хмуро молвил Суета, косясь на литвина.

Князь не расслышал порядком слов его, но Мартьяш ничего не проронил; злобным взором окинул он дюжего молодца: погоди, мол, сосчитаемся еще!

— Поди-ка сюда, Мартьян, — позвал его воевода к зубцам, где пушки стояли. — С этого места наш пушкарь подбил пушку большую ляшскую, что досаждала нам пуще других.

— Что ж, воевода, это дело нехитрое. Отсюда не только что пушку, а и шатер полковничий ядром достать можно. Погоди, князь, я еще пушку поболее выберу да исправлю по-своему — тогда увидишь, как пушкари ученые палят.

— Ладно! — весело отвечал князь. — Делай как знаешь — наверно, худо не будет. Ты у меня на все искусен.

И ласково потрепал воевода нового любимца по плечу.

— А тут, — заговорил снова лукавый перебежчик, — надо бы щиты толстые у зубцов поставить: когда полезут ляхи на приступ — отсюда на выбор их стрелять можно.

— И щиты поставим! — соглашался на все князь. — Экая у тебя, Мартьян, голова разумная: знать, побродил ты по белу свету вдосталь. Как еще ты веру свою православную соблюл? Хвала тебе за то великая.

— Да, княже, везде побывал я на своем веку: в свейской земле был, где горы каменные, острые прямо из моря глядят; в дацкой земле жил, где, куда ни глянешь, со всех сторон вода и вода. В цесарских землях всяких я чудес нагляделся, научился чему хотел. Вот, князь-воевода, где воевать умеют. Любую крепость осадят — стены разобьют, подорвут, в прах сроют. А про ваших воинов московских молва идет, что стойки они в бою полевом да засадном, а как до городов дойдет — не под силу им.

— Пожалуй, то правда! — молвил князь. — А только и наши рати немало городов брали. В Ливонии-то царя Ивана вожди до самой Риги дошли, лишь ее не одолели.

— Изготовил я тот чертеж, воевода, что посулил тебе. Пойдем в горницу к тебе — все расскажу, растолкую.

— Для ворот-то крепостных, что опускать да поднимать можно? — радостно спросил князь.

— Для них чертеж, князь. Пойдем, что ли?

— Идем, идем! Утешил ты меня, — говорил князь, спускаясь по лестнице с башни.

Суета вслед литвину рыжему кулаком погрозил.

— Околдовал воеводу! Прямехонько опоил чем-нибудь. Ишь, какую над ним власть взял! Что ж это будет, братцы!

— А ты помалкивай, — махнул на него рукой Ананий. — И мне теперь сдается, что лукав да ненадежен литвин, а что с ним поделаешь? В оба глядеть надо: чуть что приметим — сами расправимся.