— Его бы устами да мед пить, — молвил Тененев. — А ежели ляхи на обитель нахлынут, что будет?

— Ужели князь Григорий Борисович такого советчика не остережется? — раздумчиво сказал Ананий.

— Околдовал князя литвин! — повторял Суета.

— Надо отцу Гурию сказать; может, шепнет князю.

— Братцы, что я-то вчера под вечер видел, — заговорил вдруг один из парней, на речь и на дело нескорый: таков уж уродился. — Сидел я с пищалью у ворот Красных, на страже за щитом. Совсем уж затемнело. Вдруг, гляжу — литвин-то рыжий идет, оглядывается: нет ли кого. Через зубец перегнулся, легонько свистнул; снизу тоже кто-то свистом ответил. А он поднял камень, навязал на него грамотку невеликую и пустил со стены. Сразу мне что-то неладно показалось, да потом запамятовал я. Лишь сейчас припомнилось, как вы про Мартьяна речь завели. Должно, он что-то недоброе замыслил!

— Эх ты, неразумный! Что же ты молчал доселе? — закричали все на мешковатого парня в один голос. — Словно совсем пусто у тебя в голове-то!

— Да невдомек было, братцы! — растерялся тот.

И немало бы его еще побранили, да в ту пору отворилась дверь келейки и вошел, усталый да хмурый, отец Гурий.

Бросились все к разумному и доброму старцу, начали ему про Немка рассказывать, про Мартьяна, что со стены грамоты бросает. Выслушал старец.

— Завтра воеводе скажу про его любимца-то. Пусть сам его пытает-спрашивает. А где немой-то?

Выйдя из угла, упал Немко в ноги отцу Гурию; вынул свой крест золотой — показал. Поднял его старец, благословил, зорко ему в глаза глянув.

— Вот покажи отцу Гурию грамоту, — сказал немому Ананий. — Он старец ученый, прочтет что надо.

Обрадовался Немко; засунув руку за пазуху, вынул грамоту, крепко свитую, завязанную шнурами, и подал старому иноку. Дивясь, взял ее отец Гурий, бережно раскрыл и поглядел, как она написана.

— По-нашему, — молвил он. — Ишь, как узорно выведена! И вправду, на диво была грамота Немка выписана. Словно дьяк из царского приказа трудился над ней.

— Кто писал-то грамоту? — спросил инок. Немко себе на грудь рукой показал.

— Ты? Ну, искусник же! А про что там писано? Опять указал на себя немой.

— Про тебя? Ну, прочту. Дай раздеться, отдохнуть. Скрипнула вдруг дверь в келью, и нежданно рыжий литвин Мартьян вошел.

— От князя-воеводы к тебе, отец… — начал он да запнулся и помертвел от страха. Немко вгляделся в него, взвизгнул дико и ринулся вперед, как разъяренный вепрь. Еле успел Ананий удержать его. А Мартьяш одним прыжком из двери выскочил.

— Стой! Стой! То любимец воеводский! — убеждал Ананий Немка, рвавшегося к двери. — Что он сделал тебе?

Вслушался немой в слова его, подумал недолго — и кинулся отцу Гурию в ноги. Указывал он рукой на грамоту свою, что в руках у старца была, и на дверь, куда Мартьяш убежал. Прочти-де мою грамоту — все узнаешь. Понял старец Гурий его слезное моление.

— Ну, ладно. Сейчас читать примусь. А вы, молодцы, ложитесь спать, что ли… не мешайте.

Стихло все в келье. Отец Гурий у ночника светильню поправил и за грамоту принялся.

Немко

Вот что прочел в грамоте немого витязя отец Гурий: "Не ведаю, кому в руки попадет писание мое, кто прочтет темное повествование о моей жизни горькой. Но кто бы ни был, да знает он, что одна истина в нем, да проклянет вместе со мною злодея моего, лукавца и гонителя.

Род мой знатный, боярский: испокон века верой и правдой служили бояре Заболоцкие государям московским, правили городами, в думе сидели, рати водили на бой кровавый. Награждали их владыки московские: при царе Иоанне Третьем, при царе Василье Иоанновиче были они в почете, в ласке государевой. Но сел на престол московский грозный царь Иоанн Васильевич Четвертый — и опала великая постигла весь род наш. Отобрал царь Иоанн у отца моего, боярина Заболоцкого, деревни да поместья и повелел его в Белозерский монастырь сослать. Не ведаю, какой еще недобрый наказ был дан дьяку провожатому, только вложил Господь жалость в сердце придворного царского.

На первом ночлеге дорожном напоил дьяк стражу стрелецкую вином с зельем снотворным и помог бежать боярину опальному. Верные слуги спасли-утаили часть казны боярской от подьячих государевых, и смог боярин Заболоцкий до литовского рубежа добраться без помех… Принял боярина король Сигизмунд с лаской, дал ему поместье богатое, всячески его честил и отличал. И при Стефане Батории не был московский боярин обойден милостью королевской. А когда сел на престол варшавский другой Сигизмунд — настала для боярина година черная.

В ту пору было мне двадцать лет неполных. Поместье наше было в Литве, граничило оно с владениями богатыми, необозримыми князя Вишневецкого, магната надменного, сильного, властолюбивого. При дворе княжеском много иезуитов-папистов ютилось; хитрыми происками, речами сладкими овладели они душой и сердцем вельможи гордого. Воспылал князь Вишневецкий ревностью великой к вере латинской, возненавидел Православие. Многие села свои выжег дотла гонитель жестокий за то, что привержены были они к Церкви русской. Многих соседей совратил могучий князь в веру латинскую — кого дарами богатыми, лаской и просьбами, кого насилием, угрозами, даже пытками и муками смертными.

До той поры ладил боярин Заболоцкий с князем Вишневецким, даже в гости езжали они один к другому. Боярин чтил веру отцов своих во всей чистоте ее нерушимой; выстроил он в поместье своем церковь православную, селил у себя на землях люд православный. Меня, сына своего и наследника, взрастил боярин в родной вере греческой, и сызмальства начитан и опытен был я в Святом Писании. Не раз говаривал мне батюшка: "Все снеси за веру. Блюди ее, как алмаз драгоценный, чистой, нерушимой. Прими за нее, коли Господь приведет, муки смертные, жизни самой не пожалей отдать за нее!" И запечатлелись в сердце моем те слова отцовские. В годину черную не изменил я завету родителя!

Разожгли иезуиты-паписты гнев князя Вишневецкого: объявился он боярину злым недругом. Но не сразу накинулся сильный магнат на соседа православного: знал он, что бережет все же король Сигизмунд беглецов московских от обид и насилия. Начал вельможа могущественный, имея при дворе королевском сотни друзей и приверженцев, донимать боярина клеветой да наветами. Поносил он соседа перед королем и сенаторами со злобой и лукавством.

Нашептывали клевреты его, что тянет боярин Заболоцкий на московскую руку, что умышляет измену черную, забыл милости и заступу королей польских. Сперва не верили король Сигизмунд и сенаторы наушникам, а потом мало-помалу начали на их сторону клониться. Не стало боярину с той поры ни чести, ни милости. Возликовал князь Вишневецкий, захотел вконец сломить боярина. Послал он к соседу монаха-иезуита с наказом грозным: переходи, мол, с сыном в веру латинскую, не то худо будет — силой заставлю. Разгневался боярин, еле-еле дал монаху речь кончить, слуг позвал и выбросил посланца княжеского через ступени крылечные на двор усадебный. А еще велел его до самых ворот наружных дворовыми псами травить. Князя от злости болезнь схватила; задумал он недобрый разбой, кровавое дело.

Знал боярин нрав соседа грозного, не думал уж он в живых остаться, да и не дорога ему, старцу преклонному, жизнь была. Лишь о сыне юном болело сердце его, душа скорбела и тосковала.

Был у нас в доме слуга, одногодок мой, литвин по имени Мартьяш. Вместе с ним мы детьми игрывали, вместе и выросли. Нрава был Мартьяш злого и завистливого; хоть никакой обиды он в дому боярском не видел, все же таил он на сердце против всех нас лютую ненависть: таков уж уродился недобрый человек на свет Божий. Но скрывал лукавый литвин до поры до времени злобу свою; верил я ему, словно брату родному.

Позвал меня и Мартьяша к себе боярин, дал нам кошель с золотом, велел двух коней добрых выбрать и такой строгий наказ дал: "Ночью же в путь пускайтесь. Есть у меня в лесу порубежном усадьба малая, в самой чаще глухой выстроена. Не найдет ее ни лихой человек, ни рать московская, ни рать ляшская. Схоронитесь в той усадьбе и живите до поры до времени. Если вызволит меня Господь из гнева князя Вишневецкого — гонца к вам пришлю. Если смерть лютая ждет меня, то, сведав о ней да за мою душу помолясь, уезжайте к юному Феодору Иоанновичу, доброму царю московскому. Пади в ноги царю, сын мой, прощение вымоли и служи ему верой и правдой. А ежели и казнить велит тебя царь, все же лучше смерть принять от владыки законного, православного, нежели от паписта поганого, нечестивого!" Благословил меня боярин на расставанье дедовским резным крестом чистого золота. Был я в полной воле отцовской — и не помыслил отцу перечить, поклонился ему земно и вышел с Мартьяшом. Еще заря не занималась на небе темном, а мы уж летели во всю прыть конскую от родного дома к далеким лесам порубежным. День мы скакали, два и три — добрались, наконец, до усадьбы лесной. Кабы не наказ боярский, ни за что бы не найти нам ее в буераке глубоком, за старыми густыми засеками. Томительно и скучно было житье наше в лесу глухом. По целым неделям ни птица вольная не пролетала мимо нас, ни зверь лесной не пробегал. Тоска томила сердце мое, и Мартьяш все сумрачней да сумрачней глядел, все таил злые думы, черные. Чуть не два месяца прятались мы в дремучем лесу том. На третий месяц принес нам из дома злые вести старый раб боярина, Абрам-ключник. Один он из всей челяди спасся от наезда княжеского. Боярин, дряхлой рукой своей троих холопов княжеских изрубив, мертвым пал у дверей дома своего с толпой слуг верных. Опозорил жестокий магнат тело старца: ляшским, поганым псам на съедение бросить велел.