Присел старец Гурий на скамью широкую, тяжело дыша.

— Так, преставился отец Киприан, — грустно молвил архимандрит. — Мудрый был инок, постник, молчальник великий. Сам царь Иоанн Васильевич не раз к нему в келейку молиться захаживал. Однажды гневен был схимник на царя Иоанна за свирепства его и не дал ему благословения, да и кромешников-опричников отогнал от двери своей дланью, грозно поднятой. И не тронул грозный царь святого старца! Отца Пахомия тоже жаль; недавно еще он чин ангельский принял, бежав от мирской суеты, но великий был он молитвенник за нас, грешных.

— Плача да стона у могилок сколько! — продолжал отец Гурий. — Дети покинутые, жены сирые! Господи! Господи!

— Устал ты, отче, — молвил ему князь-воевода, — а все же потрудись еще ради Бога. Надо нам в Москву к отцу келарю грамотку написать: умолил бы он царя помочь обители. Про все беды наши поведать надо мудрому отцу Авраамию, чтобы тронул он сердце царское, упросил бояр, советчиков государевых. Возьмись за перо, отче; складнее тебя никто здесь не напишет.

Покорно встал со скамьи старец Гурий и пошел к столу, да помешал ему послушник, что спешно в горницу вбежал и наскоро уставный поклон сотворил.

— Отца Гурия ищут. Покойников принесли. Отпевать некому, — быстро заговорил он. — За ним послали.

Остановился старец Гурий в нерешимости. Но выручил его отец архимандрит, встав с места.

— Оставайся, отец Гурий; пишите с воеводой грамоту. А тех покойников я сам отпевать пойду. Надо же и архимандриту за иноков потрудиться.

Не медля, вышел отец Иоасаф за послушником из кельи на дождь и холод, на обительское кладбище, полное стонущим, рыдающим, испуганным людом.

Принялись отец Гурий и воевода за грамоту. Перечислили они все до одной схватки, битвы, вылазки, что выпали на долю обительским ратникам; перечли храбрых воинов, убитых и в плен взятых. Отписали про подвиги монастырской рати, изобразили черные дни, что настали для защитников Троицкой обители.

"По два, по три десятка умерших от недуга злого кладем мы в общие могилы братские, — писал отец Гурий. — Зараз отпеваем покойников, за нехваткой иереев. Косит нас смерть лютая, словно траву высокую селянин во время урочное. Не высыхают очи наши от слез горьких, слепнут от ночей, без сна проведенных. Смягчи, отец келарь, сердце царя боголюбивого, Василия Иоанныча: да пришлет обители хоть малую подмогу. Оскудели мы людьми ратными, оскудели зельем пушечным,"боем огнестрельным, оружием воинским. Красноречив и разумен ты, брат наш любимый; от царя да бояр — ведомо нам — всегда тебе почет и ласка. Предстательствуй за нас перед думой боярской. Молим о том всем собором".

И много еще писал отец Гурий молений, увещаний и слезных просьб отцу Авраамию Палицыну.

Уже совсем грамота готова была, когда послышался у крыльца воеводского шум и говор многоголосой толпы. Все рос он, все яснее раздавались гневные крики; сливались мужские и женские голоса. Вбежал в келью бледный, испуганный послушник.

— Теснит народ буйный отца архимандрита!

Старец Гурий и князь-воевода поскорее из кельи вышли.

Все больные, голодные, недужные, нищий, — все собрались около жилья воеводского. Страшно было видеть опухшие от цинги лица, изъязвленные руки, гноившиеся очи, грязные лохмотья, полуобнаженные тела толпы. Обезумев от боли, страха и гнева, напирал народ на отца Иоасафа, что стоял безмолвный в своей черной мантии на крыльце и смело глядел в лицо подступающим людям. Ничего нельзя было разобрать, расслышать в стоне толпы, да и сама она не знала чего хотела, о чем кричала.

При выходе воеводы стихли немного крики и вопли — любил и знал народ храброго князя.

— Что надо, православные? — крикнул воевода, выступая вперед. — Не такие дни теперь, чтобы шум заводить! Не меду ли перехлебнули вы с горя-то?

Не ошибся князь воевода: и вправду в обители меду и браги великие запасы были, и не жалели их иноки для богомольцев. И на этот раз в толпе много хмельных виднелось. Пил народ с горя да со страха смертного.

На окрик воеводы опять поднялся шум и крик оглушительный. Перебивая друг друга, громко вопила толпа:

— Помираем мы без конца, без счету!

— Вон хотим из обители. Хоть под саблю ляшскую!

— Пускай бочки с медом выкатят!

— Пускай нас казной обительской оделят!

— Умолкните, неразумные! — грозно воскликнул отец Иоасаф. — На что ропщете? О чем плачетесь? Иль одни миряне мрут от болезни лютой? Иль старцы наши мало для вас забот да трудов несут?! Кому грозите вы, малодушные? Испытание тяжкое Самим Богом послано. С миром идите отсюда, молитесь!

Еще раз и воевода голос подал, прикрикнул на пристыженную толпу. Меж тем вольные ратники, молодцы обительские, прослышав о буйстве и смуте, мигом собрались у крыльца воеводы.

Пришел на костыле своем и Ананий, и Суета с бердышом тяжелым, и Павлов, и Тененев. Но уже не нужна была их подмога: народ расходился, тихо ворча и жалуясь, но не смея перечить доблестному воеводе и архимандриту. Отец Иоасаф приметил Анания, подозвал к себе и спросил ласково, благословляя его:

— Полегчало? Встал уже? Крепок же ты, молодец.

— А все ногу-то не вернуть назад, отец архимандрит, — отвечал богатырь молоковский. — Теперь пеший биться не стану. Молитвами святого Сергия сила-то прежняя вернулась. Еще в сече, на коне, пригожусь…

— Далеко еще, молодец, до сечи, — грустно молвил отец Иоасаф. — Да и не хватит теперь на бой воинов.

Ушли старцы и воеводы в горницу. Молодцы, от нечего делать, на стены направились. Сыро и холодно было там, ветер зимний крутил мокрым снегом по грязным, черным полям, по оврагам, полным талой водой. Голые, хмурые, темные вершины деревьев чернели в рощах и в лесу. Из далекого польского стана поднимались частые столбы дыма и рассеивались во влажной мгле тусклого неба. Солнце из сизого тумана глядело красным круглым пятном без лучей. Тоскою и смертью веяло от сырой земли, от онемевшего леса, от посиневшего снега.

— Ляхи! — крикнул вдруг быстроглазый Суета, указывая в сторону на ляшский конный объезд, показавшийся из-за кустов. Всадники стояли на месте, поглядывая на безлюдные стены обители. Наконец, пришпорив коней, они подскакали к башне на полет стрелы.

— Ишь, как осмелели, — буркнул Тененев. — Видят, что народу мало. Некому нас со стены-то спустить.

— Гей, вы, монастырцы! — окликнул их передовой лях, черноусый, толстый. — Не все еще вы померли в гнезде своем? Чего сидите там? Сдавайтесь!

— Уезжай себе от нашего гнезда в свою нору волчью! — ответил ему Суета. — Не разгрызть тебе наших стен.

— Право, сдавайтесь! — кричал лях. — Нам лишь неохота пороху тратить да людей губить. Все равно — измором возьмем. Вся земля ваша давно уж царю Димитрию покорилась. И Москву мы взяли, и Новгород, и Тулу. Одни вы упорствуете. Покоряйтесь скорее!

— Не труди горла попусту. Отъезжай, пан; мы твоих небылиц не слушаем! — гневно крикнул Суета.

И подняв камень со стены, пустил им горячий витязь в ляха. Камень угодил в лужу близ ног коня ляшского, обдало ляха грязью, разгневался он.

Пошла перебранка бойкая. Острее всех на язык Суета был, но того ему показалось мало. Тихо подошел он к пищали, что у соседнего зубца на станке стояла.

Лях все не унимался, поносил воевод, старцев, воинов позорил, робостью да неумением в бою попрекал, хвалился, что в прошлом бою троих монастырцев зарубил. Не уступали ему и обительские.

Ухитрился Суета неприметно фитиль зажечь. Грянула нежданно пищаль, и обдало хвастливого пана сеченкой свинцовой. Зашатался он в седле, свалился на землю, а конь, испугавшись, вздыбился и метнулся со всех ног в чисто поле. Всадник за скакуном по грязи поволокся, зацепившись шпорой длинной за стремя. С криком поскакали за ним другие, ловить бешеного коня. Шутками проводили их молодцы со стен, хваля Суету за меткую пальбу.

— А горазд был врать-то лях! — молвил Тененев. — Надо же было тебе, Тимофей, помешать ему.

— Я легонько! — смеялся Суета, спускаясь по лестнице с товарищами во двор обители.