— Надо воеводу оповестить! — и Данила сбежал вниз.
— Чай, всю темну ноченьку работали, — говорил Айгустов, глядя на туры. — Жутко теперь нашей башне будет: и так уж избита она, изрезана той пушкой злой… Эх, кабы мой сон сбылся! — прибавил, вздохнув, пушкарь.
— Что за сон?..
Весело улыбнулся Айгустов…
— Привиделось мне, братцы, будто стою я на этой башне самой и свою пушку навожу. А ночь-то темным-темнешенька, ни зги не видать; снежок такой сухой с ветром налетает, лицо режет. И один будто я одинешенек на всей башне, и будто надо мне угодить ядром в жерло самое Трещере… А буде не угожу в нее — конец придет и нам всем, и обители… Снаряжаю я пушку, братцы, а сам дрожмя дрожу: а ну, как мимо дам?! Сколько раз ведь я метил в нее, ненасытную, а угодить не пришлось… И надумал я перед выстрелом молитву прочесть… Откуда-то и слова такие взялись, теплые да слезные, каких ране и не знал, да и теперь запамятовал… Помолился — хочу выпалить, а меня кто- то так властно за руку взял. Гляжу — старец, инок неведомый… "Вот куда наметь ядро, молодец", — говорит он мне и перстом указывает. Послушался я старца — и как выпалил, осветились вражьи туры красным полымем… Вижу, сплющилось жерло у горластой Трещеры… А старца-то уж возле меня нету. Тут и очнулся я, и на душе радость великую почуял…
— Должно, вещий тот сон был, — молвил Ананий, — может и вправду, помолиться тебе погорячей надо — и сам святой Сергий направит ядро твое.
— А к тому же теперь Трещера-то ближе да видней стала, — добавил сметливый Суета.
На башню поспешно вошел воевода князь Долгорукий. Невесело было лицо его: заметно похудел и измучился за осаду верный царский слуга. Молча оглядел он ляшские туры, нахмурился, головою покачал, потом подозвал к себе старшего Селевина.
— Ведаешь, по чьему наущению ляхи-то окопы повысили? Дрогнуло сердце у витязя молоковского…
— Вчера я казаков двоих опрашивал… Говорят: все твой брат молодший обители козни строит… Ободрил он ляхов, все рассказал: что пушки наши на дальний бой мало годны, что пушкарей немного; указал амбары с сеном, соломой, где погреба с зельем…
Сгорел от стыда Ананий, словно огнем опалило его сердце… Хорошо еще, сжалился над ним воевода — речь переменил:
— Дай нам, Боже, сегодня удержаться. Вся надежда на Господа да на пушкарей моих метких. Слышь, Меркурий?..
— Слышу, княже! — бодро ответил тот.
Рассеялись тем временем остатки ночной мглы; завыли бесчисленные трубы во вражьих окопах; затрубили и на стенах монастырских… Начали враги пальбу, да не по-прежнему!
До той поры стукались их ядра в стены, а теперь начали они дождем огненным перелетать через них…
— Калеными ядрами сыпать начали, — молвил хмуро воевода. — Того и гляди — подожгут что…
Из окопов ляшских вылетали дымящиеся раскаленные снаряды, глухо шипя в холодном воздухе. Метили их литовские пушкари кривым полукругом выше стен, норовя угодить во внутренние обительские постройки. Отовсюду — с Красной горы, с Клементьевской', с Волкуши-горы — сыпались ядра с громом, пламенем и треском на дворы и здания обители. Богомольцы, привыкшие к прежней, слабой, пальбе, не ждали новой беды: завопили… ужаснулись. Заголосили на разные голоса кликуши, застонали больные, стала испуганная толпа жаться к церковным стенам, искали убежища в самих храмах.
Хоть воеводе князю Долгорукому впору было только от врагов отстреливаться — все же послал он с сотником Павловым десятка четыре стрельцов во дворы обительские на помощь инокам и отцу архимандриту. Вовремя подоспели стрельцы, потому что обезумел народ, себя не помнил от ужаса. Как стадо, испуганное волком, метались люди, давя друг друга, не слушая увещавших их старцев. В покои отца-архимандрита ломились сотни богомольцев…
— Пострига хотим! — кричали старики и жены.
— Хотим в ангельском чине смерть приять!
— Гибель наша пришла!
— Пустите нас в храмы Божий!
Отец Иоасаф, бледный, усталый, после ночи, проведенной в молитве, вышел к толпе, хотел ей слово сказать, но не слышно было его старческого голоса среди воплей, плача и пальбы оглушительной. Мудрые и благочестивые старцы соборные — Корнилий, Гурий, Киприан и иные подвижники обительские — тщетно старались образумить народ. Теснили их, заглушали, с собой влекли трепещущие богомольцы.
Стрельцы уняли немного шумную толпу, сотник зычным голосом останавливал обезумевших:
— Чего всполошились, православные? Воеводы на стенах, пушки целы, рать наша крепко стоит… Одумайся, народ честной! Крепки стены обительские…
Утихло смятение, отхлынула толпа от архимандрита, слышнее стали мудрые речи иноков. Первым отец Иоасаф стал вразумлять испуганных богомольцев, и прислушивалась толпа к ясному, твердому слову любимого пастыря…
— Паства пугливая! Паства неразумная! Чего ради смутились вы, чего ради упали духом, чада мои? Страшит ли вас смерть мученическая за веру православную, за обитель святую?.. Или не знаете вы, чада мои, что Сам Господь Бог посылает Ангела светлого по душу убиенного за веру мученика?.. И берет Ангел ту душу из праха земного, бренного, и возносит ее в сени райские! Нет больше подвига, нет лучше спасения, как живот положить за святыню христианскую… Истину говорю вам, старцы и жены, дети и отроки, слабые и негодующие!
Пока усовещевал архимандрит богомольцев, старец Корнилий пошел на другой двор, где близ клетей да амбаров монастырских ютились больные, раненые, слабые, что и с места не могли сдвинуться! Болело сердце любвеобильного старца об этих беспомощных страдальцах, хотелось и их ободрить.
Брошенные всеми, без присмотра лежали здесь люди, громко стеная и молясь, ожидая гибели… В ком хоть чуточку силы оставалось — те ползли по холодной земле к храмам за шумной толпой.
Вся заплаканная, исстрадавшаяся бросилась к отцу Корнилию Грунюшка.
— Отче, помоги ради Господа! Не управиться мне с ними. Все словно без ума стали… Как залетают, зашипят ядра… так и обомрут все… Да и вправду страшно. Сердце так и трепещет, в глазах темно!
Зарыдала бедная девушка-богомолка, припав к руке старца Корни лия.
— Ну, пойдем, подвижница Божия, — ласково сказал отец Корнилий. — Поможем болящим, сколько сил хватит. И сама не страшись, овладей неразумным страхом. Твори молитву, святое дело верши — и полегчает на душе у тебя, и куда денется сомнение!
С кротким словом утешения, с заботливой ласкою начал старец Корнилий обходить немощных. Грунюшка, отерев слезы, за ним шла, подавала больным воду, поправляла их скудное ложе, улыбалась им светлою улыбкой, утешала теплым словом…
Не скоро успокоились больные; к тому же ляшская пальба становилась все громче и чаще, все грознее шипели над обительскими дворами дымные раскаленные ядра… Но все ж у несчастных на душе легче делалось: видели они, что не забыли их…
— Благослови тебя Господь, отче…
— Спасибо, Грунюшка, ангел небесный!
И много добрых пожеланий сыпалось им вслед…
— Братья мои страждущие! — говорил отец Корнилий. — Несите свой тяжкий крест с молитвой покорной. Пошлет Господь вам облегчение и исцеление, воззрит на вас из Царства небесного… А кто примет здесь кончину страдальческую, за души тех будут служить в обители панихиды вечные; не забудутся в поминовении церковном имена страдальцев, защитников обители святой…
Бодрый и ясный голос старого инока раздавался то там, то здесь сквозь страшный грохот неумолкаемой пальбы и звон колокольный… Казалось, грозная буря гремела над древней святой обителью… И летела та буря далеко-далеко по лицу земли, по всей Руси-матушке, широкой, безграничной…
Обошел старец Корнилий всех немощных, ободрил, сколько можно было, — и направился к ближайшей церкви Святой Троицы, где уже стоял на паперти народ, ожидая, когда служба начнется… Не успел старец отойти десятка шагов от Грунюшки — приключилось с ним недоброе… зашипев, затрещав, грохнулось о землю каленое ядро, отскочило — и ударило со всей силы далекого полета оглушенного старца. И не угомонилось злое ядро, повергнув инока на землю; дальше полетело и впилось в стену соседнего каменного амбара.