Изменить стиль страницы

Привычны были враги к рукопашному бою, перебили, переранили, оттеснили обительских, одной пушкой почитай уж овладели…

— Не выдай, святой Сергий! — крикнул Данила Селевин, налетая орлом на ляхов с секирой тяжелой. Подоспел на подмогу слуга монастырский Пимен Тененев, отважный боец. Не щадя живота, задержали молодцы врагов, а там десяток стрельцов воевода Долгорукий прислал: зорко следил он за боем… Сбросили осаждающих, перерубили лестницы. Данилу Селевина мушкетной пулей в щеку задело…

Приметил это отец архимандрит, что во время боя не сходил со стен, с крестом в руке ободряя малодушных, поощряя отважных.

— Поранили тебя, молодец? — спросил он Данилу, унимавшего рукою обильную кровь. — Дай-ка я помогу тебе…

Оторвал отец Иоасаф от рясы изрядный лоскут и крепко-накрепко перевязал рану храброму сотнику.

— Не смущайся, чадо мое, что служу тебе: старец — юноше, инок — воину… За обитель ты кровь свою пролил…

Благословил архимандрит Данилу и далее пошел по шумным, окровавленным стенам обители.

Неистощима, казалось, ляшская сила; новые и новые отряды лезли на стены; на смену порубленным лестницам тащили десятки других, целых. Венгров подкрепили немецкие пехотинцы; градом защелкали в бойницы и зубцы пули вражьи…

Но не посрамил своей славы боевой, своего княжеского имени и воевода Долгорукий. Везде, где жарче дело было, где грудами трупы лежали, являлся он с обнаженным мечом в руке, отважный и могучий: сам рубил и сбрасывал смельчаков ляшских, сам нацеливал пушки — ободрял воинов громким, смелым окликом. Другой воевода, Голохвастов, что близ Плотнишной башни главным был, не таким орлом глядел, а все же не уступал ни пяди врагам…

Все темнее и темнее становилось, а не оставляли поляки боя кровавого; стоны, крики и проклятия оглашали монастырские стены. Вот полетели в осаждающих горящие головни, вот, шипя, дымясь и сверкая в темноте искорками, полился со стен кипящий вар из раскаленных больших котлов…

В первый раз дрогнула ляшская сила. Ужаснулись нехристи, как стало их жечь и палить, словно пламенем геенны вечной. Первыми казаки побежали, потом сапегинские дружины; отступили и венгры, и немцы; лишь головорезы Лисовского продолжали биться. Но и сам удалой начальник их не надеялся уже на победу.

— Пан Брушевский! Пан Тышкевич! — кликнул он своих любимцев. — Довольно людей терять попусту. Собирайте жолнеров… Отступление!

Жалобно зазвучала труба; вышколенные жолнеры сомкнулись в ряды и, все еще стреляя, начали отходить от грозных стен обители…

— Слава святому Сергию! — восклицали, переводя дыхание, защитники.

— Спасибо, молодцы! — говорил воевода князь Долгорукий, обходя своих воинов. — Бились на славу!

— Благослови вас Господь! — радостно повторял отец Иоасаф, обнимая, целуя и благословляя храбрецов.

Волнуясь и гудя во тьме, уходили от монастыря полки ляшские, словно морской отлив в непогожее время. Изредка сверкал еще огонь выстрела, жужжала пуля…

— Воевода! — крикнул Ананий Селевин, спешно подбегая к князю Долгорукому с Суетой, с Данилой, с Меркурием и другими молодцами. — Дозволь за стены выйти, проводить ляхов, попугать да бердышами посечь!

Дозволил им воевода, похвалил даже за храбрость.

Возле Сушильной башни была потайная железная дверь; ее Ананий давно приметил, подновил запоры, укрыл землей да камнями. Теперь пригодилась она… Захватив лишь топоры да бердыши, по одному выбрались удальцы за стены. Попросившись тоже идти, на вылазку, Оська Селевин сильно удивил Анания: не ждал тот от меньшого брата такой прыти.

— Что ж, пойдем. Только не робей, — молвил Ананий.

Поспешно и неслышно погнались удальцы за отставшим отрядом Лисовского. Вел ляхов пан Брушевский, позамедливший в пути оттого, что было с ним много раненых.

Громовой клич раздался позади ляшского отряда.

— За святого Сергия! Бей их, нехристей, бей!

Смутились враги; одни побежали, другие мигом легли, изрубленные топорами и бердышами; немногие стали отбиваться во главе с паном Брушевским. Но хоть силен и ловок был любимец Лисовского и саблею владел искусно, а не устоял он супротив богатыря молоковского, Анания; смял его силач, саблю бердышем перебил и живьем скрутил пана. Как дитя, лежал связанный пленник на руках у Анания.

Рассеяв ляшский отряд, поспешили молодцы обратно в обитель, чтобы новые ляхи не нагрянули на них. Все храбро поработали в схватке.

— А где ж Оська? — спохватился Ананий, запирая потайную дверь и оглядывая товарищей. — Убили, что ль?..

— Да он, как мы ударили на ляхов, в сторону метнулся, с той поры и не видать его было, — молвил один из воинов. Еще двое-трое то же сказали…

Переглянулись Ананий с Данилой и тяжко-тяжко вздохнули… Радостно встретили в обители смелых бойцов.

Злые вести

После приступа поляки вновь начали неумолкаемую пальбу из пушек и пищалей. Не было в обители покоя ни днем, ни ночью. Ляшские шайки рыскали около стен, и только ядра пушкарей монастырских прогоняли дерзких врагов. Начали нечестивцы перекапывать и портить пруды обительские, но недешево приходилось им порою за это расплачиваться… Наловчившись и в открытом поле громить врагов, Ананий Селевин со своими храбрыми товарищами два раза как из-под земли являлся перед шайками разбойничьими, рубил их и прогонял к стану.

После второй стычки вернулся молоковский витязь в обитель сумрачный, молчаливый; не просветлел он лицом ни на похвалу воеводскую, ни на благословение отца игумена. Велел он снести в кладовую монастырскую отбитое у ляхов оружие, а сам, понурив голову, пошел в одну из келий иноческих, где лежал в недуге Данила Селевин. Отозвалась отважному сотнику мушкетная рана, что получил он во время большого приступа: залучила молодца огневица и едва в могилу не свела… Да отходила Данилу от смерти ранней девушка-богомолка Грунюшка: ночи не спала над ним, давала травы и зелья целебные, которыми снабдили ее старцы монастырские, опытные во врачевании души и тела… Одолел лихую болезнь сотник Данила.

— Жив ли, братишка? — молвил Ананий, входя в тесную келью и улыбаясь ласково Грунюшке, сидевшей около больного.

— Завтра на стены выйду! — весело отвечал Данила.

— Дай Бог… Надо мне с тобою побеседовать.

Сел Ананий на лавку, нахмурился. Вгляделся Данила в лицо старшего брата — видит: словно бы похудел Ананий за немного часов; по челу глубокие морщины пошли.

— Худо, брат Данила! Опозорил наш добрый род Селевиных Оська-переметчик… Ведомо ли тебе, что он теперь в стане ляшском?..

В ужасе всплеснул руками Данила, Грунюшка закрестилась, молитву зашептала.

— Мыслил я, — говорил Ананий, — что упал духом парень, не вынес своим сердцем слабым трудного осадного сиденья и бежал укрыться куда ни на есть от страха. Да не то вышло. Враг человеческий соблазнил неразумного, стал он злодеем-переметчиком… Изловили мы сегодня в схватке одного казака из рати Епифанца-атамана… Сильно порублен был тот казак и на наших руках Богу душу отдал. Умираючи, сказал он нам: "Молитесь, братцы, за мою душу грешную, да простит мне Бог, что воевал я святую обитель. Стойте, братцы, крепко за святого Сергия и пуще всего изменников опасайтесь… Есть теперь в стане у Лисовского один переметчик монастырский; говорит он ляхам, в чем недостача в обители, учит их, в какие места ядра целить, чтоб огнем занялись кельи. Много золота дарят тому Оське Селевину начальники ляшские…" Как услыхал я, брат Данила, так меня словно ножом по сердцу резануло. Пойдет теперь по обители молва: род-де Селевиных ненадежный, изменничий!

В тяжкой горести задумались оба брата. Грунюшка в углу тихонько плакала…

— Надо нам, Данила, как-никак братнюю вину перед обителью искупить, — строго, раздельно молвил Ананий.

— Что ж, приказывай… Ты — старшой, замест отца…

— Помнишь наше целование крестное?.. Поклянемся же, брат Данило, как случай выйдет, вперед всех умереть за святого Сергия, кровью омыть бесчестие наше…