Вынул Ананий из-за ворота серебряный складень, и, перекрестившись, приложились к нему оба брата.
— Коли я Оську в бою повстречаю, — дрожащим голосом сказал Данила, — не дам пощады переметчику!
— Вестимо! — хмуро отозвался, вставая, Ананий.
— А теперь время мне в архимандричьи покои идти. Будут там моего пана пленного пытать да спрашивать… И какие ж эти ляхи слабосильные: кажись, я его чуть-чуть лишь помял, а четыре дня отлеживался пан, насилу встал…
Вышел Ананий Селевин из келий и направился к отцу архимандриту. Там уже все в сборе были. Пан Брушевский, в цепях, в кунтуше измятом и изорванном, стоял перед соборными старцами. Воеводы тоже тут были…
Завидел князь Григорий Борисович Анания, к себе поманил и шепотком спросил его:
— Верно ль про твоего брата молва идет?
— Верно, княже… Смутил его лукавый… Обесчестил нас…
— Полно! Ты в том неповинен. Всем ведомо твое усердие да старание на пользу обители. Ты только свою дверь потайную оберегай построже: как бы не ввел переметчик врагов в обитель…
— Спасибо, напомнил, воевода! Не бойся, устерегу потайной ход… А того переметчика, хоть и брат он, достану, своей рукой накажу… Не быть изменнику живу!
— Слушай, молодец, — молвил воевода, взглянув на похудевшее лицо Анания, на его глаза впалые, — вижу, скорбит душа твоя, тяжко тебе… Иди-ка ты после допроса к архимандриту — утешит и успокоит твое сердце отец Иоасаф…
— И то, надобно отцу Иоасафу открыться, — согласился Ананий.
Начался допрос ротмистра Брушевского. Спесив и отважен оказался лях: соколиными, смелыми очами глядел он на иноков и воевод…
Старец Гурий сел сбоку у стола дощатого записывать слова пленника, допрашивал пана воевода князь Долгорукий.
— У Сапеги ли служишь, или у Лисовского?..
— Служу ротмистром в полку у ясновельможного пана Александра Лисовского. Берегитесь, иноки, отплатит вам пан Лисовский за мой плен, за дерзость вашу!
Пленник чисто говорил по-русски, гордо озираясь.
— Не грозись, пан, — спокойно ответил воевода. — А много ль рати у вас? Какие полки?..
— Силу нашу вы сами видели, а полки наши и пересчитывать долго… Есть венгерская пехота, есть пушкари немецкие, есть мазовецкие стрелки, есть казаки запорожские, донские, северские, волжские, астраханские… Есть и гусары, и латники… Дайте срок: всех в своих стенах увидите, — нагло засмеялся надменный лях в лицо старцам.
Вспылил воевода и гневно крикнул на пана — пыткою ему пригрозил. Посмирнее стал лях…
— Порешили пан Сапега да пан Лисовский не отступать от обители, хоть три года под стенами стоять, а взять-таки вас, перебить, перевешать, монастырь спалить…
Молча выслушали старцы грозную весть. Некоторые головами поникли, а отец казначей Иосиф даже побелел весь — так ему жутко стало…
— А ведомо ль вам, монахи, — возвысил вдруг голос пан Брушевский, — что скоро вы с вашими башнями на воздух взлетите?! Ведем мы под ваши стены подкоп, а в подкопе бочки с пороховым зельем заложены. Теперь уж немного рыть осталось…
При этой вести смутился и сам воевода; иноки же со скамей поднялись, зашептались, закрестились. Начали поляка допытывать, где подкоп ведут, но не открыл того пан Брушевский, отговаривался, что и сам точно места не знает.
— То промеж пана Сапеги и пана Лисовского тайно творится… Хоть на куски меня изрежьте, а не могу вам подкопа указать…
Махнул рукой князь воевода стрельцам, увели они пленника из покоев архимандрита.
Долго молчали и старцы, и воеводы — угнетала всех злая весть, не знали что и делать…
Среди общего трепета и смущения раздался вдруг в покое громкий голос старца Корнилия:
— Братие! Что вы ужаснулись? Что духом поникли? Вести ли о смерти страшитесь? Скупитесь ли заплатить бренной жизнью за вечный венец нетленный? Веру ли утратили в преподобного Сергия, заступника нашего? Вижу взоры потупленные, лики бледные! Опомнитесь, братие! Не крест ли святой целовали мы всем собором — умереть за обитель святую?! Скажет ли земля русская, что не соблюли иноки троицкие клятвы крестной, что устрашились мук недолгих, что отдали святыню врагу нечестивому?! Одумайтесь, братие… Воспряньте духом!
Грозно прозвучал в покоях вдохновенный призыв отца Корнилия; светлым огнем горели очи старца; сурово указывал он бледной, худой рукою на небо.
Раньше всех устыдился минутной слабости воевода.
— Великое тебе спасибо, отче! — поклонился он в пояс отцу Корнилию. — Поддержал ты мой дух шаткий… Отцы честные! Товарищи ратные! Чего раньше времени кручиниться?.. Хитры ляхи, да и нас Господь Бог разумом не обидел! Они подкоп вести начали, а мы им навстречь подроемся… Только бы учуять, где они ход свой копают. Чай, найдется в обители человек, что привычен к осадному делу, к земляной работе…
Из толпы воинов вышел седой пушкарь.
— Князь-воевода, может, я своей службой святой обители пригожусь. Я еще при царе Иване с князем Шуйским Иван Петровичем в Пскове от ляхов отсиживался. В ту пору тоже король ляшский Батур под псковские башни подкопы вел… Да не пришлось ему нас пере лукавить: начали мы глубокие ямы рыть — "слухами" звались у нас те ямы — и учуяли мы ходы их подземные, иные обрушили, иные перехватили. Прикажи, князь-воевода, старому пушкарю, Власу Корсакову, за это дело взяться!
— Исполать тебе, старина! — весело крикнул князь. — С вечера же начинай те "слухи" рыть…
— Видите, братие, — вставил степенное слово отец Иоасаф, — печется о нас Господь. Авось, не сгибнем от злоумышлении вражеских…
Пошел совет обительский своим чередом. Обо всем надо было позаботиться: уже зима близилась. Толковали, хватит ли зелья пушечного, хлеба, воды в колодцах, топлива, снадобьев целебных. Советовались, не послать ли царю Василию грамоту о подмоге…
Когда окончили старцы совещание, когда вышли все из покоев, бросился Ананий Селевин в ноги архимандриту.
— Отче! Тяжко на сердце… Тоска грызет меня… Помоги! Как на духу, все до капли рассказал он отцу Иоасафу про измену Оськину, про клятву свою, про душевное сомнение…
— Да, трудное испытание послал тебе Господь, чадо мое, — вымолвил грустно игумен. — Скорблю с тобою вместе, болею о тебе сердцем пастыря… Но не предавайся отчаянию малодушному. Такова година черная настала на Руси родной, что бродит всюду лукавый, аки лев рыкающий, и похищает для мук вечных души человеческие. И вельможи великие изменяют царю, и князья, и воеводы переходят на сторону ляхов нечестивых… Скрепись сердцем, чадо мое! Хвалю тебя за обет благочестивый, но удержи меч свой против брата твоего родного, хоть и грешного… Помни, что заповедал нам Господь милосердие и к преступникам тяжким… Спаси тебя Христос!
Приняв от архимандрита благословение, выслушав его кроткие речи, просветлел духом Ананий, утихла в нем буря душевная… Вновь предался он всеми силами, всем разумом одной мысли — защитить и спасти обитель от врагов.
Направился он к своему потайному ходу близ башни Сушильной, осмотрел железные запоры; хотел было уже совсем наглухо забить, заколотить дверь — да остановился, призадумался. Изрядная думка в его голове мелькнула — замыслил он врагов перехитрить, поймать… Пошел он торопливо к своим товарищам: к Меркурию, Пимену Тененеву, Ивану Павлову, к Суете, односельчанину своему. Долго-долго молодцы совет держали; наконец, все порешили, пошли в оружейные кладовые — выбрали исправные пищали, новые, крепкие бердыши. Знать, затевали на бой идти.
Неспокойно в этот день в стенах обители было; вести о несметной силе вражьей, о клятве ляшских начальников беспременно обитель взять, а пуще всего — страшная весть о подкопе под монастырские башни — все это ужасало богомольцев, наводило на них смертный трепет.
— Ох, погубят ляхи и обитель, и нас всех!
— Диавольским зельем разобьют башни, сдерут с образов оклады драгоценные, разрушат храмы Божий!
— Смерть приходит лютая!
Так шумела и стонала толпа в обители. Голосили в слезах старухи-богомолки.