Сын мелкого тульского канцеляриста Яков Горелов долго не мог поймать жар-птицу за хвост. Проскрипеть всю жизнь, как отец, в конторе ему не хотелось. Думал-гадал, как выйти в люди. Пытал разные способы, но ничего не выходило.

Увидел как-то Яшка дочь приказчика Сынтульского господ Демидовых завода. Узнал, что единственная наследница. Рябая вековуха не маков цвет, да ведь где найдешь такую, чтоб и собой пригожа и богата была? Ради денег женился на нелюбимой, а та и рада была до беспамятства. Только недолго радовалась. Не успел отец ее помереть, как и она вслед за ним на погост отправилась: довел ее Яков до этого смертным боем.

Когда Баташевы задумали ставить завод на Унже, Горелов, ставший к тому времени уже приказчиком Сынтульского завода и звавшийся Яковом Капитонычем, смекнул, что с новоявленными заводчиками он может быстрее подняться в гору, и, не долго думая, перешел к ним в услужение. Втершись в доверие к Андрею Родионовичу, он скоро стал смотрителем Унженского завода, а затем перебрался на Выксунь.

Большой, рубленный «в лапу» дом его стоял неподалеку от завода на берегу пруда. Пять комнат в том доме, а ни в одной голосов человечьих не слышно. Вдовел Мотря восьмой год, и, хоть был еще в силе, похоже было, что жениться не Собирался. Тиранил заводских молодух, заставляя по субботам приходить к нему мыть полы.

Большую часть своего времени Яков Капитоныч проводил на заводе.

Беда была, если смотритель заметит, что кто-либо из рабочих ленится. Подойдет и как будто с участием спросит: «Ты что, мил человек, иль заболел? Мотри у меня!» А рунты уж тащат провинившегося на «козу».

С пуском завода Ваську Рощина поставили к наковальне на крицы. Тяжел труд молотового кричного мастера: не один раз нужно нагреть добела чугунную чушку, сотни ударов обрушить на нее, пока получишь вязкое, годное для изделий железо. Не всякому под силу такая работа. Иной, не выдержав до конца упряжки, валится прямо у горна. Васька, словно шутя, играет чугунными болванками — и неприметен вроде парень с виду, а силенка есть. Подручный то и дело оттаскивает в сторону готовые крицы, выкладывая их «колодцем».

Подручным у Васьки его дружок, Митька Коршунов. В Туле еще ему дали его в помощники. Не полюбил вначале молодой кричный мастер Митьку: байки сказывает, смеется, а и сам не знает почему. Потом подружились — водой не разольешь. И жить Рощин к своему подручному перешел. Коршунова старуха взялась и его обихаживать.

Днем и ночью неумолчный гул стоит на молотовых фабриках. Багровые языки пламени жадно лижут лежащие в горнах чугунные чушки. В неверном свете огней быстро снуют у наковален полуголые люди. Брызгами летят искры из-под тяжелых молотов. «Урок» на день дается большой, надо успеть его выполнить, не то попадет от управителя.

Придя в один из дней на работу, Рощин послал, как всегда, Митьку за «сырыми» чушками, а сам стал разжигать горн. Накануне было воскресенье. Отдохнувшие люди весело переговаривались меж собой, только сосед Васьки Котровский, недавно переведенный сюда с рудников, безучастно сидел на угольном куле.

— Иль неможется?

— Простыл, видать. Лихоманка забирает, никак не согреюсь.

— Ништо, за работой разогреешься.

Привезя последнюю тачку, Митька перехватил из рук Рощина потяг и стал качать мехи. Захолодевший уголь разгорался медленно. Васька поворошил в горне щипцами, посыпал угля посуше. Наконец пламя стало сильным и ярким. Заложив в огонь пару чушек, Рощин подошел к соседу.

— Простыл, говоришь? Липового бы цвету настоять. Иль чарочку. Как рукой сняло бы.

— Эх, парень, у меня семья. Не до чарочки. Не свалиться бы вот.

— Ничего, оклемаешься.

В дальнем углу звонко запела наковальня. Пора было начинать. Рощин вернулся к своему горну, поглядел, готовы ли чушки, и, ухватив одну из них длинными щипцами, ловко перекинул на наковальню.

— Бей!

Митька размахнулся пудовой кувалдой, с силой ударил по болванке.

За работой незаметно прошло полсмены. Рядом с горном Рощина лежало уже больше десятка готовых криц. Сосед не выработал и половины.

— Плохо идет дело-то? — участливо спросил Васька, присаживаясь с куском хлеба к тяжело дышавшему мастеровому. — На-ка, пожуй!

— Не идет, парень, еда. Не в коня, видать, корм… Боюсь, попадет мне ноне от Мотри.

— Что же теперь, помирать, что ли?

— Да уж лучше бы. Один конец.

Зябко поеживаясь, он поднялся и, тяжело передвигая ноги, пошел к горну. Снова принялся за работу и Васька.

Упряжка подходила к концу, когда на фабрике, как всегда, появился смотритель. Обходя горны, он тщательно пересчитывал готовые крицы, которые тут же отвозились под надзором рунтов на склад. Очередь дошла до Котровского.

— Да ты, мотри-ка, больше всех наробил? — с издевкой промолвил смотритель.

— Захворал я, Яков Капитоныч!

— Захвора-ал! Ах ты, батюшки!

— Прости Христа ради, в другой раз вдвое больше сделаю. Постараюсь.

— Ты меня другим разом не корми. Доколь урока не выполнишь, с завода не уйдешь. Поди, и половины нет?

Относивший от наковальни готовую крицу Рощин остановился. В голове его мелькнула мысль одурачить Мотрю. Сделав вид, что споткнулся, он с силой швырнул крицу в груду, лежавшую в стороне от горна. От удара крицы рассыпались, смешавшись с теми, что были выложены Котровским.

Вздрогнув от грохота, Мотря повернулся и подозрительно поглядел на Ваську.

— Ты что, лешай?

— Я ничего… Крицы вот…

— Что крицы?

— Да оступился я, развалил их.

— Уложишь.

— Перемешались они.

Смотритель догадался, что Рощин, желая выручить соседа, умышленно смешал его крицы со своими. Это уже был скрытый бунт против существующих порядков.

— Ты что, варнак, на «козу» захотел?

Мясистые уши Мотри налились кровью.

— Запорю подлеца!

Работные со страхом смотрели на Мотрю, наступавшего на Рощина. Отходя под прикрытие наковальни, Васька с деланным испугом оправдывался:

— Ненароком ведь я. Да вы сочтите, тут на двоих хватит.

— Я те покажу «хватит»!

Разыгравшуюся сцену прервало появление испуганного рунта. Подбежав к смотрителю, он что-то тихо сказал ему. Выругавшись, Мотря погрозил Ваське кулаком и засеменил к выходу.

В самый разгар работы на домне чуть не случилась авария. Время плавки давно прошло, а узенькие канавки литейного двора все еще чернели свежеразрыхленной землей. С печью что-то не ладилось. Сменный горновой Павел Ястребов, высокий худощавый парень с горбатым носом и черными бровями, велел уменьшить засыпку руды в печь и прибавить угля, но от этого лучше не стало. Прибежавший к домне Мотря ходил около нее красный от злости. Павел молча утирал кровь с лица, разбитого тяжелыми кулаками смотрителя.

— Ты мотри у меня! Не раздуешь домну — собакам кину. Спал, поди, песья твоя душа?!

— Не спал я, Яков Капитоныч, впервой такое содеялось.

— Мотри у меня, впервой! Кабы в остатний не было!

Ждали Ефима Ястребова, старшего брата Павла, славившегося своим умением «выводить козла» — предотвращать аварии. Кряжистый, но уже начавший сдавать старший горновой мало с кем разговаривал. На заводе считали его нелюдимым, но уважали за знание дела и прямоту.

Ефим шел медленно, тяжело опираясь на суковатый подог. Обойдя смотрителя, он подошел к домне, любовно погладил ее рукой и приложился ухом к ее телу. Внутри тихо и жалобно гудело, словно у больного в груди.

— Застывает, матушка!

По его указанию печные взяли железную пику и пробили — в который раз! — выпускное отверстие — летку. Чугун не шел. Велев снова забить глиной отверстие, Ястребов еще раз послушал, как гудит печь, посмотрел на медленно раздувавшиеся мехи и все так же молча направился к плотине. Мотря, следивший за его действиями, двинулся было за ним, потом остановился и, махнув рукой, вернулся назад.