«Император задал мне несколько вопросов о великих княжнах и спросил, что я о них думаю.

— Только одна из них, — ответил я, — достигла брачного возраста, но надо вспомнить, что произошло с вопросом о браке с принцем из шведского дома: на перемену религии они не согласятся.

Император возразил, что он не думает о великих княжнах, не принял еще решения и хочет лишь знать, будет ли одобрен его развод, не оскорбит ли такой акт взгляды русских и, наконец, что думает об этом император Александр. Он рассчитывал, — так мне казалось, — что эта идея может понравиться петербургскому правительству, что она окажется, может быть, увлекательной приманкой для России и что он намерен действовать в соответствии с тем, как отнесется к этому Россия.

Император, который очень легко мог бы направить разговор со своим союзником на эту тему, добивался и настаивал, чтобы император Александр первый заговорил с ним об этом. Он бесспорно надеялся, что Александр облечет этот предварительный шаг в достаточно красивые и любезные формы для того, чтобы он мог впоследствии найти в нем хотя бы косвенный намек на его сестру. Не могу умолчать, что мои замечания по поводу вопроса о религии и о Швеции встретили плохой прием. Они явно не понравились императору, который пожатием плеч и выражением лица дал мне понять, что между Тюильри и Стокгольмом не может быть никакого сравнения.

Талейран говорил с императором Александром после меня. Нам нетрудно было добиться от него обещания поговорить с императором Наполеоном о той мере, которая была в наших интересах, а вместе с тем, внося успокоение, в такой же степени соответствовала интересам Европы, как и интересам Франции. Он сделал это со всей той любезностью, которую ему внушала его приязнь к нам, но, как он мне сказал, ограничился лишь общей формулировкой тех соображений, которые политическая мудрость и интересы будущего должны были бы внушить Наполеону».

Но Коленкур обманулся в деле, которое ему было поручено, — содействовать браку Наполеона с сестрой русского императора. На придворных приемах, куда посол по рангу всегда получал приглашения, ему оказывали знаки внимания, которые Коленкур принимал за завуалированное благожелательное отношение к возможному в будущем династическому союзу.

В своей депеше в Париж посол сообщал:

«Думают, что великая княжна так благосклонна к французскому послу потому, что ее брак — дело решенное. Император будто бы лично будет сопровождать ее во Францию… Императрица-мать будто бы очень довольна, этим объясняется ее милостивое отношение ко мне».

В своем дневнике Коленкур записал, что, когда императору Александру стали выражать сожаление, что ему придется расстаться и с этой сестрой, присутствовавшая при разговоре Екатерина Павловна ответила:

— Когда дело идет о том, чтобы сделаться залогом вечного мира для своей родины и супругой величайшего человека, какой когда-либо существовал, не следует сожалеть об этом.

На самом деле все обстояло не так гладко и безмятежно, как представлялось французскому послу. Получив письмо сына о брачных проектах новоиспеченного французского императора, вдовствующая императрица сначала испытала нечто вроде шока. Она привыкла считать Наполеона «корсиканским людоедом» и «исчадием революции». Выдать свою обожаемую Като за это чудовище? Да она умрет от отвращения, услышав такое.

Плохо же знала Мария Федоровна свою дочь! Поняв — не без труда — то, что намеками пыталась объяснить ей маменька, Като вспыхнула и почувствовала, что сердце неистово забилось в ее груди. Вот он, ее звездный час! Ради того, чтобы надеть горностаевую мантию и императорскую корону, она готова была выйти замуж хоть за Синюю Бороду, хоть за Соловья-Разбойника. Великая жена великого мужа…

— Успокойся, дитя мое, — сказала Мария Федоровна, превратно истолковав волнение дочери. — Мы с твоим братом предпочли бы видеть тебя в монашеском клобуке, чем в объятиях этого кровавого выскочки.

— Вы преувеличиваете, маменька, — постаралась взять себя в руки и успокоиться Като. — Чудовище, о котором вы говорите, исчезло много лет назад. Теперь это такой же монарх, как и многие другие. Любая династия начинается не так, как потом хотелось бы ее потомкам.

Мария Федоровна на секунду от изумления потеряла дар речи.

— Но ведь он католик! — воскликнула она наконец. — А Папа Римский никогда не признает брака католического властителя с принцессой иного вероисповедания.

— Значит, нужно будет принять католичество, — легко заявила Като. — Париж стоит обедни, маменька, не так ли?

— Вы обезумели, дочь моя! — закатила глаза Мария Федоровна. — Ваш батюшка перевернулся бы в гробу, сотвори вы такое.

— Не думаю, — уже вполне серьезно ответила Като. — Батюшка, упокой Господь его душу, довольно либерально относился к религии и, между прочим, был, кажется Гроссмейстером Мальтийского Ордена. Католического.

— Думаю, Бог и покарал его за это, — поднесла платочек в враз повлажневшим глазам вдовствующая императрица.

— Но вы же переменили веру, когда выходили замуж, — привела еще один довод Като.

— Я не была великой российской княжной!

— Зато стали российской императрицей. А я стану императрицей французской!

— Велика честь после черномазой потаскушки Жозефины! Кстати, до меня доходили слухи, что ей тоже оставят титул императрицы после развода. Вы будете в прекрасной компании, дочь моя!

На глаза Като навернулись слезы досады и злости:

— Мы еще посмотрим, маменька, что скажет братец. Вы уже сватали меня императору австрийскому, ничего хорошего из этого не вышло. Пусть попробуют другие.

— Да, и не будьте слишком уж любезны с французским послом. Это могут превратно истолковать.

— Посмотрим, — повторила Като.

Она вихрем промчалась из покоев императрицы в свои комнаты и бросилась на кровать, молотя кулачками по подушке. Верной Марии с трудом удалось успокоить свою воспитанницу, убедив ее дождаться возвращения брата в Санкт-Петербург и вообще ничего не решать, пока вопрос не будет поставлен официально.

— Император еще не развелся, во-первых. И официально не просил вашей руки, ваше высочество. Это во-вторых. А в-третьих, не пристало особе столь высокого происхождения высказывать столько темперамента в вопросе о браке. Для молодой девицы это вообще — шокинг.

Като прислушалась к словам наперсницы и стала вести себя более сдержанно. Но — несомненно в пику матери — стала еще любезнее вести себя с французским послом. Тот, плохо знакомой с тонкостями «загадочной славянской души», искренне посчитал благосклонность великой княжны и внешнюю любезность двора благоприятным знаком, о чем не замедлил доложить императору.

Коленкур, несомненно, был введен в заблуждение. Милостивое внимание к нему объяснялось другим. Александр I в то время хотел поддерживать в Наполеоне уверенность в своей дружбе и верности союзническим обязательствам, и не слишком обольщался проектом брака своей сестры с Наполеоном. Но слухи о нем переходили из одной великосветской гостиной в другую, обрастали самыми невероятными подробностями, выдумками. Каждый истолковывал самый незначительный факт в поведении членов императорской семьи в желаемую ему сторону.

«Великая княжна Екатерина выходит за императора, ибо она учится танцевать французскую кадриль». «Великая княжна Екатерина пожелала иметь портрет Буонапарта». «Послано письмо в Ватикан с просьбой о содействии в согласии относительно вероисповедания будущих супругов». Чем нелепее были слухи, тем охотнее в них верили и передавали дальше.

Бесспорно, в тесном семейном кругу возможность (а может быть, и политическая необходимость) такого союза обсуждалась, и не раз, поскольку проблема была достаточно серьезной. Видимо, отзвуки этих семейных разговоров дошли до приближенных, а от них — в светские гостиные, оттуда— к послу, который слал своему повелителю все более обнадеживающие письма.

Но иллюзии Коленкура были разбиты в прах во время очередного приема в Зимнем дворце. На нем французский посол, как бы невзначай, завел разговор со вдовствующей императрицей о том, какое значение стоит придавать снам. Он рассказал, что накануне видел во сне, что Наполеон просит руки великой княжны Екатерины Павловны. Императрица-мать ответила Коленкуру тоном, явно смутившим его: