В первый раз, услыхав такое, я перепугался, кинулся за отцом Кириллом в соседнюю келью. Отец Кирилл заглянул к нам в дверь и сказал моему старцу: «Не обманывай Господа, брат Лука, не пугай инока и не гневи архангела Михаила, не то как придет тебе час преставиться, вынет он из тебя душу с муками».

Мой старец притворился, будто и впрямь кончается, но отец Кирилл и не взглянул на него, а стал меня успокаивать: «Не верь ему, донимает его Лукавый». И рассказал мне, какое представление разыграл мой духовный наставник за год перед тем. Братья тогда попались на удочку, пришел исповедник, принесли причастие, а старик вместо того чтобы исповедаться и покаяться, затеял спор, что есть грех и что нет, начал глумиться, богохульствовать, так что пришлось игумену усмирять его.

Я привык к его лицедейству. Когда ему приходило в голову помирать, я ставил возле него кувшин со свежей водой, а сам шел ловить рыбу. Сколько же мук принял я с этой рыбой! Водилась она в Белице во множестве, всё усач да клень. Спервоначалу я ловил её руками. Стыл в осенней прозрачной реке, а потом один из отроков научил меня плести корзины и сачки, так что стало полегче. Но зимою была то мука адова, братья! Приходилось колоть лёд, ходить в ледяной воде, мутить её. И я же должен был пойманную рыбу сготовить, потому что отец Лука и слышать не хотел о монастырской поварне.

Поднесешь ему, бывало, уху, благоухающую от богородской травы, он начнет хлебать, а как насытится, принимается мудрствовать: «Насытилось проклятое чрево и соблазняет душу благочестивыми помыслами и покаянием. И в Господа верует крепче, и на разные надежды полагается. Тупеет человек от чрева своего! Пустому, ему больше веры. Знаешь ли, чадо, порой вижу я во сне множество ртов, куда ни глянешь — рты голодные, зияющие, а перед ними мир — точно жидкая каша, едят они его и грызутся между собой, а вокруг скачут дьяволята, маленькие, как мухи…»

По утрам он пересказывал мне свои сны. «Снится мне, — говорит, — что карабкаюсь я по ущельям да пропастям, и растут там разные травы. Ухвачусь за травинку, подумаю — эта удержит меня — она и удерживает. Ухвачусь за другую, подумаю — эта не удержит, она и впрямь обрывается, и лечу я в пропасть. И до того привык я падать и подыматься, что уж и притерпелся. То же самое и в окаянной нашей жизни — падает человек и подымается! Греши на дьявольской этой земле, чтоб надзирало за тобой божье око и радовалось, ибо тешат Господа грехи наши, как отца — сумасбродства дитяти, и, хотя дает он сыну взбучку, сам радуется тому, что бурлит в дитяти жизнь. Без прегрешений наших заснет Господь на седьмом небе, не будет у него ни дел никаких, ни забот… И чем больше будешь грешить, тем больше будешь искать Бога, а через Бога и людей, даже их будешь просить о прощении… Множество грехов развелось от проклятых павликиан, но пускай!.. Они да ещё богомилы учат, что дети — тоже слуги Маммоны, так что порой думается мне — прикончить младенца не больший грех, чем перерезать глотку болярину. Болярин — это свинья и останется свиньей на том свете и будет кипеть в смоле, а младенец станет ангелом. Коли так, выходит, сотворил ты для него благо, избавив от дьявольского мира, чтобы вознесся он прямиком в рай… Как ни верти, чадо, грех ведет человека к Богу…» — и смотрит на меня старец, старается в глаза заглянуть, а у самого глаза горят и сверкают. Я молчу и молюсь за душу его, вижу — гнетет его какой-то великий грех, и дух у меня обмирает, как бы не раскрыл он передо мной страшную свою тайну. Но он не смолкает: «А ежели это дьявол создал многогрешную нашу землю и нас, человеков, как учат еретики, то за что будет судить меня Всевышний? Если допустил он, чтобы Сатана сотворил землю и всё, что есть на ней, с какой стати требует он, чтобы мы были покорны ему? Однако же не может человек жить постоянно с дьяволом. Отвратится он от него. Вот и поди разберись!.. Что, мучаю я твою душу, чадо? Ты прислушивайся к тому, что говорит Сатана, ибо он тоже верует в Господа, иначе в чём ему оправдание? Больно ты юн и чист, как тебе, херувиму, понять меня? И греки здешние тоже не понимают. Льстецы и лицемеры! Говорю им: как узрите вы Бога с мелкими вашими грешками — чревоугодием и пьянством? Чтобы узреть Бога, надобен великий грех! Что не смотришь на меня, чадо, что потупился, точно красна девица? Слышь-ка, где-то в этих краях Хелбю прячет свои червонцы. Выследи, укради и беги прочь из монастыря. Зачем тебе губить молодые годы? Молод ты, хватит тебе времени и нагрешить и покаяться. Я вскорости покажу тебе этого Хелбю, кружит он тут из-за одного дельца, но никому о том — ни слова!..»

Вот такие поучения и богохульства слушал я от своего старца, упокой, Господи, душу его! Слушал и днем, и долгими осенними и зимними ночами, которые окутывали монастырь такой густой мглою, что уж и реки было не слыхать, только черные крысы возились на чердаке да одиноко журчал во дворе источник. В особенности запомнилась мне одна ноябрьская ночь, когда плакал я и молил Господа оспорить моего искусителя, ниспослав мне веские слова и свет, ибо дьявол вновь пробуждался во мне. Мысленно обращался я к его преподобию, вопрошая, для чего отдал он меня злобному старику. Кто же взваливает на молодого коня тяжелую ношу, если не хочет искривить ему хребет? Кто сеет доброе зерно в дурную почву? Не подвергал ли его преподобие испытанию не только меня, но и Христа!..

Два года, братья, жил я точно в аду, «где червь не спит и огнь не гаснет», вновь открылось во мне бдящее око и ещё пытливее воззрилось на мир и на человека. По одну сторону от меня был Фаворский свет, по другую — отчаяние, Христос, а подле него дьявол. Каждую ночь молился я тайком от отца Луки, а его ни разу не видел за молитвой. Он только творил перед сном крестное знамение, что-то бормотал и принимался сквернословить и богохульствовать.

Нет горести неутолимей, нежели горесть юноши, когда наталкивается он на противоречия, и разум его вступает в единоборство с тайной миробытия. Щадите молодых, братья, помогайте им на страшном и роковом их пути к возмужанию! Ныне же, когда агаряне властвуют по всей земле болгарской, погруженной в разруху и кровь, на молодых все упования наши. Должно им быть крепкими в вере и не забывать о свободе и былой славе болгарской, ибо без свободы нет ни народа, ни Бога. Что же решил я тогда? Решил я, что не могу опереться ни на великого Евтимия, ни на святого старца, а должен сам спасаться той истиной, что ведома моему сердцу, но, когда нечиста совесть, сердце молчит. Истина эта привела меня в лавру, она была светлым оком души моей, родником надежды и радости, Я скрыл в себе эту истину, надел личину смирения, но трудно выразить, что происходило под той личиной. Ибо знал я, что и в разуме моем обитает Лукавый, и помнил страшные мысли, посетившие меня в болярской церкви. Точно восходящий на крутую скалу, цеплялся я за всё на своем пути и старался не глядеть в пропасть. И никто иной, как отец Лука, звавшийся в миру Витаном, вместо того что угасить во мне устремление к Фаворскому свету, раздул его, как ветер раздувает лесной пожар, ибо мрак греха, в котором жил старец, поверг меня в ужас. Так уж устроен этот мир, что даже змеи становятся добродетельными, когда чрезмерно расплодятся мыши, и чем гуще тьма, тем ярче должно разгореться свету, дабы рассеять её. Но буду описывать всё подряд.

Спрятанная во мне истина находила себе пищу. Питала её радость от нетленности земли, что расцветает каждую весну и лето, божий вертоград дивил меня и умилял, укреплял обещанием добра; сознание, что я тверд волей и неподатлив ко злу, придавало мне дерзновенности. День ото дня ощущал я в себе всё большую уверенность и смелость к добру. Уже не искал я его преподобия, но он призывал меня к себе и ласково расспрашивал о том, как ведет себя мой духовный отец. Я отвечал сдержанно, даже хвалил отца Луку. Говорил, что очень страдает он и что злоязычье его от немощи; я взвешивал каждое свое слово, а его преподобие впивался в мои глаза своим проницательным взглядом и улыбался в бороду. Угадал ли он, что отъединяюсь я от него? Ведь я ему посвятил свою душу! Отчего уже не любил я его столь же преданно, как раньше? Оттого, возможно, что он отдал меня злобному старику, а я не мог простить этого и искал отплаты за свои страдания. Горда душа наша, братья, как горд Сатана, гордостью искушающий её! Но когда жаждет она чистоты и ненавидит грех, то проникается ненавистью к каждому, кто подвергает её искушениям. С той поры, как заключил я в себе истину, понял я, что человек никому не может отдать свою совесть, если только не взвалит свою вину на чужие плечи и не станет рабом чужой воли. Такой человек обманывает и самого себя и Бога, остается нечистым в помыслах и привыкает жить во лжи, и было таких среди братии множество. Когда уразумел я это, испугался и задумался: как буду я следовать уставу обители, коли ступил на иную стезю? Покидать лавру было поздно: меня уже облачали в белые одежды и монахи пропели надо мной печальный тропарь «Объятья отчие…», я давно уже снял подрясник послушника и носил венчальное моё свидетельство — черный аналав, иными словами — принял постриг и принес обет Господу. Но сокрытая во мне истина возроптала против канона. Как мне ужиться в обители и до чего дойду я, если разрешу себя от послушанья? Если каждый будет слушать лишь голос собственной совести, не опустеет ли лавра от раздоров и разладиц? Мой разум бился точно рыба об лед, дьявол со своими соблазнами не унимался, как не унимался и мой старец.