В других уголках мира есть свои непослушные дети. В. Вильсон рассматривал филиппинцев как «детей, которые подчиняются взрослым, поскольку находятся под их опекой», — или, по крайней мере, как если бы они перенесли освобождение, к которому он призывал, при этом превознося свой альтруизм. Его госсекретарь также считал итальянцев «детьми, которых необходимо направлять, и теми, кому необходима поддержка, как ни одной другой нации». Поэтому последователи В. Вильсона считали оправданным и правильным оказывать поддержку с самым горячим рвением «славной молодой революции» фашистов во главе с Б. Муссолини. Итальянские фашисты, по мнению Вильсона, устранили опасность демократии в итальянском обществе, которое «истосковалось по сильной власти и наслаждается… суровым стилем правления».

Эта идея не теряла своей актуальности в течение 1930-х годов и получила второе рождение сразу же после войны. В 1948 году власти США предприняли попытку подорвать демократический режим в Италии, изымая продовольствие у голодающих людей, возродив институт фашистской полиции и угрожая введением еще более жестких мер. В это время один сотрудник отдела Государственного департамента США, курирующего отношения с Италией, заявил, что политические трансформации не должны быть такими, «чтобы любой итальяшка понимал, в чем суть дела».

Ф. Рузвельт считал, что гаитяне были «немногим лучше примитивных дикарей». Существуют мнения, что именно он переписал Конституцию Гаити в период вильсоновской военной оккупации страны таким образом, чтобы предоставить возможность крупным компаниям США получить в распоряжение земли и природные ресурсы Гаити, после того как ее непокорный парламент был разогнан американскими морскими пехотинцами. Когда правительство Эйзенхауэра искало возможность свергнуть пришедшего к власти на Кубе в 1959 году Ф. Кастро и его соратников, из уст руководителя ЦРУ А. Даллеса звучали возгласы возмущения: «На Кубе нет дееспособной оппозиции Кастро». Одну из причин такого положения дел он видел в том, что «в этих примитивных солнечных республиках у граждан гораздо меньше запросов, чем в более продвинутых обществах», так что они не способны понять всю степень трагичности собственного существования^{123}.

О необходимости дисциплины настойчиво говорили в течение многих лет. Об этом с очевидностью свидетельствует один пример из современной жизни. В то время, когда консервативное правительство парламентского большинства Ирана попыталось монополизировать добычу естественных полезных ископаемых и природных ресурсов, США и Великобритания спровоцировали военный переворот, чтобы привести к власти послушный режим, который на протяжении двадцати пяти лет держал в страхе иранцев. Этот переворот имел и более глубокое значение, о чем заявил редактор «Нью-Йорк таймс»: «Развивающимся странам, обладающим богатыми природными ресурсами и подвергающимся серьезным испытаниям, на примере одной из них наглядно продемонстрировали, какими тяжелыми могут быть последствия, если они впадут в преступный фанатичный национализм… Опыт Ирана может послужить укреплению влияния более благоразумных и дальновидных политических лидеров, которые теперь имеют четкое представление о правилах подобающего поведения»^{124}.

Такая же демонстративная акция была проведена в непосредственной близости от границ США, на конференции в Чапультепеке (Мексика) в феврале 1945 года, где были сформулированы принципы послевоенного порядка, в условиях которого доктрина Монро могла получить дальнейшее развитие в вильсоновском духе. В этот период латиноамериканские страны, по мнению экспертов Госдепартамента США, находились под сильным воздействием так называемой «философии Нового национализма[4], [которая] предполагает проведение политики, направленной на обеспечение широкого доступа граждан к социальным благам и на повышение уровня жизни широких социальных слоев». Политики в Вашингтоне опасаются того, что «экономический национализм является квинтэссенцией стремлений наращивать темпы индустриализации». Так было в Великобритании, в США и практически в любой стране, прошедшей путь индустриализации. «Руководители латиноамериканских стран убеждены, что граждане должны больше всего выиграть от освоения природных ресурсов». Это не приемлемо: более всего должны выиграть США, а латиноамериканские страны имеют лишь обслуживающие функции. В связи с этим в США был разработан «Панамериканский экономический устав», одной из важнейших задач которого стало искоренение экономического национализма «в любых его проявлениях»^{125}. Но с одним исключением: экономический национализм остался ключевым элементом экономики США, которая в большей степени, чем раньше, опирается на динамично развивающийся государственный сектор, часто прибегая к использованию протекционистских мер.

Стоит вспомнить, что даже в самые острые моменты периода холодной войны наиболее проницательные наблюдатели понимали, что главная угроза коммунизму заключается в экономических трансформациях, осуществляемых в коммунистических странах «таким образом, что происходит снижение интереса и возможностей их взаимодействия с западными экономическими системами». Это еще одно проявление «философии Нового национализма», отправной точкой которого в данном случае является 1917 год^{126}.

Опасения подобного рода, по мнению историка Дэвида Шмитца^{127},объясняют то, с каким упорством «американские высокопоставленные политики разрабатывали и использовали целую аргументационную базу в период между двумя мировыми войнами для установления контактов с крайне правыми диктатурами» фашистского толка в Европе. По их замыслу это позволило бы обезопаситься от «коммунистической угрозы» не в военном понимании этого слова, а в социально-экономическом. Стоит особо отметить «систему аргументов», лежащих в основе контактов с фашистскими режимами, хотя бы потому, что этот прием столь часто встречается в американской политике вплоть до настоящего времени. Рассмотрение этой ситуации позволяет понять, что формат современных международных отношений во многом определяют мировые державы и частные организации. Они были одновременно «тиранами и угнетателями», выражаясь языком Джеймса Мэдисона, когда он с беспокойством размышлял о судьбе демократического эксперимента, к созданию которого имел прямое отношение.

Укрепление позиций фашистов в период между двумя войнами вызывало беспокойство, однако в целом оценивалось правительствами США и Великобритании, деловыми кругами и значительной частью элиты как предпочтительное явление. Причины этого кроются в том, что фашистская крайняя форма национализма способствовала экономическому проникновению Запада и пресекала всяческую возможность возникновения опасных рабочих движений и левых политических организаций, а также излишнего демократизма (избыточного), который является благодатной почвой для зарождения этих нежелательных явлений. Поддержка Муссолини была чрезмерна. У многих людей «этот восхитительный итальянский джентльмен» (как его называл президент США Ф. Рузвельт в 1933 году) вызывал глубокое уважение до начала Второй мировой войны. Эти симпатии в равной степени распространялись на гитлеровскую Германию. Кстати, не будем забывать, что самые чудовищные режимы в истории появлялись в странах, которые, в определенном смысле, служили образцом для европейской цивилизации в развитии науки и искусства, а также образцом демократического развития. Так было до тех пор, пока международный конфликт не достиг уровня, при котором невозможно долго соответствовать указанным понятиям демократичности и цивилизованности^{128}. Эти режимы — так же как полвека спустя режим Саддама Хусейна — пользовались значительной поддержкой англо-американской коалиции вплоть до того момента, когда агрессивные действия Гитлера нанесли ощутимый вред интересам США и Великобритании.