Мужчина в парике устремил на него ничего не выражающий взгляд и процедил сквозь зубы:

— Ступай в распомечную.

— Куда? — удивился Андрей.

— В распомечную, сказано.

— Это рядом изба, — подсказал один из канцеляристов.

Андрей пошел разыскивать «распомечную». Там он застал своих вчерашних знакомых: Першу и двух ильинских парней. Распометчик записывал их в доменную фабрику. Парни с унылым видом выслушали решение своей судьбы.

— Ну, а тебе что? — спросил распометчик Андрея.

— Из конторы послали.

— Фамилия, имя?

— Некрасов Иван, — соврал Андрей.

— Эх, какой ты рыжий, кудри огнем горят. Тебя надо поставить поближе к огню.

— Отправь его на домну, — подсказал Перша, — под начал ко мне. Через год мастером будет.

— Будь по-твоему.

Так вместо конторы угодил Андрей Плотников на огневую доменную работу.

Непривычного человека ужас охватывал в этом закопченном сарае, где вспышки пламени озаряли черные стены и усталые лица людей в кожаных запонах. Пламя бурлило, клокотало и, казалось, готово было вырваться, чтобы сжечь людей.

— Ух, и жара! — говорит один.

— Не дай бог, — отвечает другой и жадно пьет из ковша ледяную воду.

— Ну, чего рты разинули? — кричит Перша.

— Да что-то плавится худо.

— Сбегайте за мастером.

Сверху в поддоменник спускается пожилой рабочий с чахлой бородкой, с таким же, как у всех, побывавших на огневой работе, почернелым лицом.

— Что случилось?

— Домна опять зауросила, Петрович.

Мастер поглядел в фурменный глазок.

— Должно, руда попалась тугоплавкая, перемените сыпь.

Люди чуть не падают от изнеможения. Трудно становится дышать от нестерпимой жары. Кружится голова, и часто начинает стучать сердце.

Сквозь почерневшие балки поддоменника видны голубые просветы зимнего неба.

— Эй, сторонись!

Несколько рабочих тащат тяжелый короб с флюсом.

Шестисаженная домна, как ненасытное чудовище, готова без конца глотать эти короба с рудой, известковым камнем и флюсами. Непрерывно везут по плотине уголь, таскают носилки.

Ровное розовое пламя колеблется над пастью домны. Работники заваливают уже десятую колошу. Время от времени взрывается пламя, люди отбегают. Прозеваешь — обожжет огненным дыханием.

Андрей мучительно переживал первые дни новой работы, хотелось поскорее привыкнуть к ней.

Поставили его на просевку песка для опок. Вместе с ним работали два брата с Иньвы, кроткие, молчаливые люди.

…Печь клокотала все яростней и яростней, тучи искр и дыма вырывались из жерла домны. Деревянные клинчатые мехи нагнетали воздух в фурмы. Тихо и медленно двигалось огромное маховое колесо, и с каждым его поворотом, свистя и хрипя, растягивались мехи, и гудела домна. Брызги ледяной воды падали из водяного ларя. Грохот стоял такой, что, казалось, можно было оглохнуть. Мастер кричал в переговорную трубку. Чугун опускался все ниже и ниже и становился молочно-белым.

— Господи благослови! Сварилось. Отходи!

Из устья печи хлынула ослепительно яркая струя и поползла светящейся змеей, разбрасывая искры. Они взлетали к высокому черному потолку, вылетали в просветы между балками и таяли там. А чугун лился в формы и остывал в них. Сначала оранжевый, потом красный, потом багровый, он темнел все больше и больше. Невольно залюбовался Андрей.

— Ну, чего стоишь болваном! — раздался сзади голос Перши, и Андрей едва не упал от сильного удара палкой по спине.

Мгновенно обернулся и, сжав кулаки, кинулся на обидчика. Тот отскочил и со злобой пробормотал:

— Вишь, какой сердитый. Ну, погоди ты у меня.

На следующий день Андрея поставили на работу еще более трудную и опасную — заваливать руду и флюсы. Молча подчинился юноша этому новому повороту в своей судьбе.

«Где бы ни работать, лишь бы работать».

Время шло и все помаленьку заравнивало. Стал Андрей привыкать и к работе и к людям. Полюбил он мастера Петровича за его уменье варить чугун и во всякое время справляться с уросливой домной, жалел иньвенских, которые никак не могли привыкнуть к «огненному действу». Нравились ему ильинские парни, поставленные на доменную работу. Один из них был совсем смирный, зато другой оказался малый хоть куда: белобрысый, со шрамом на щеке, с лукаво щурившимися глазами, Никифор Лисьих всех потешал рассказами о всевозможных приключениях, а больше всего о чужих краях. Сам он о них, по его словам, слышал от дворового, услужавшего господам, жившим в Ильинском, где была главная строгановская контора.

В часы, когда, завалив в домну очередную колошу, мастеровые шабашили, вокруг Никифора собирались любители послушать забавные его истории. Мастеровые сидели на бревне, макая сухари в воду. А Никифор с жаром рассказывал.

— И вот есть такое царство Бухарское. Ежели на полдень пойдешь, не сворачивая, прямехонько в него попадешь. Живут тамо-ка люди нерусские, черномазые, одним словом, арапы…

— Сам ты арап. Погляди на рожу — черней чугуна.

— А ты не мешай. Слушай дале. Тепло тамо-ка круглый год такое, что и одежи не надо.

— Вот это добрая сторонка! Стало быть, и зим нет?

— Одно лето. И земля тамо-ка изобильна. Что ни посади, все родит. Люди ходят завсегда сытые.

— Вот бы в такое место попасть.

— А в Кукане-городе нашего брата принимают бесперечь и избу дают и бабу дают.

— Ну, Никишка, совсем ты заврался. Тамо-ка да тамо-ка!

— Хочешь верь, хочешь не верь.

— А еще что есть?

— Тамо-ка, братушки, фрухта заморская растет, на язык сладка и уедлива.

— Это в Кукане-то?

— Знамо, в Кукане… Житье тамо-ка привольное — никакого начальства нет…

— Ты про какой это Кукан кукуешь? — послышался за спиной голос Перши. — Где это начальства нет? Пойдем-ка, друг, к уставщику.

Все испугались, а Никифор побледнел.

— Не может того быть, в сам деле, — подтвердил Петрович, — как можно без начальства? Где народ, там и начальство. В самый дальний Кукан забреди, начальство тут как тут…

Все засмеялись, но Петрович оставался серьезен.

Внутри доменной стоял вечный полумрак. От земляного пола, от сваливаемой в кучи руды в воздухе постоянно кружилась пыль.

Расплавленный металл выпускали в летку, и от него шел голубоватый дым. Литейный двор как будто наполнялся молочным туманом. Люди томились от жажды даже в зимнее время. Бочонок с подсоленной водой стоял в углу, к нему то и дело бегали напиться, но это не прибавляло сил.

Андрей старательно учился у опытных рабочих, как нужно держать носилки, как сбрасывать и поднимать, не делая лишних движений. Больше всего тянуло его узнать само доменное действие.

Андрей часто стоял за спиной мастера, когда тот «колдовал» у печи.

Однажды Петрович обернулся и не то с досадой, не то насмешливо спросил:

— Не видал чугунного молока?

Андрей честно ответил:

— Как не видал, да научиться хочется, твою тайность охота познать, Петрович.

— Ты что, стервец, удумал?

Петрович ударил Андрея по спине, но похоже не со зла.

— Никому тайности моей познать не дозволено.

И снова гудит домна, все сильней и сильней гудит она. От поворотов водяного колеса сотрясаются пол и стены поддоменника.

…Как-то в конце работы Петрович дернул Андрея за рукав.

— Слышь, приходи ко мне в воскресенье после обедни.

В воскресенье — это значило через день.

B субботу, как водится, у всех на огородах топились бани. Когда Андрей пришел с работы, баня уже истопилась. Власьевна сидела за столом, с головой, завязанной полотенцем, и охала. Агафья стояла перед ней с деревянным выражением лица.

— Дура ты приснопамятная! Уморить, что ли, меня собралась? Ведь к завтрему просфоры надо печь. Ой, головушка моя победная!.. Да что ты столбом-то стоишь? Принеси хоть рассолу!

Агафья молча пошла выполнять приказание.

— Ты, Андрюша, обожди ходить в баню-то, угоришь. Да и Савватька сулился придти. Вместе и сходите.