Все, что в меру сил и способностей каждого, мы сделали и еще сделаем, мы от души дарим тому гениальному писателю будущего, как черновой материал для его всечеловеческого творения!

Наш город — слава народов Страны Советов!

Наш город с честью носит имя Ленина — великого идеалиста (я не боюсь употребить это слово!), превратившего силою своего гениального материалистического учения гуманнейшие и справедливейшие идеи в реальную, творимую руками всего народа действительность.

По пути, проложенному во тьме со светочем этих идей, — будет время (только бы добить до конца фашизм!) — пойдут и все другие народы, все человечество. И когда-нибудь оно единодушно наречет наш земной шар — планетою Ленина!..

И Ленинград будет в первом ряду Почетных Городов мира!

Глава четырнадцатая

Город на минах

(Ленинград, Луга. 67-я армия. 21–25 февраля 1944 г.)

21 февраля. Ленинград

Вчера Б. Лихарев по телефону вновь предложил мне поездку по командировке «Красной звезды» в первой «Красной стреле», отправляющейся в Москву, с тем чтобы через день вернуться тем же поездом в Ленинград. Поездка торжественная, парадная — такое событие!

Но сегодня я был в Высшем инженерно-техническом училище ВМФ и, узнав, что оттуда через несколько часов выезжает грузовик на Лугу, решил ехать на фронт, в войска, ведущие наступление уже за Лугой.

Собираться мне недолго: полевая сумка, набитая до отказа, рюкзак с сапогами (сам я — в валенках) и продуктами, ибо аттестата у меня опять нет.

Полушубок, валенки, теплое белье, рукавицы — тяжелое снаряжение! И вот я на улице жду грузовика. Мороз крепкий, градусов, наверное, под тридцать.

Ехать — в кузове!

23 февраля. 8 часов утра. Луга

Луга. Точнее, шоссе под Лугой, ее окраина. Я опять в госпитале.

Полевой, передвижной. Номера еще не знаю. Вчера был сердечный приступ. Кроме того, вся спина обморожена, — лежу забинтованный, не шевельнуться. Грязная комната. Голубая когда-то, масляная краска на стенах облупилась, пожухла, потемнела. Часть стекол в окнах заменена фанерой. Несколько дней назад в этой комнате стояли лошади: здесь в дачном доме у немцев была конюшня. Там, где я лежу, высилась груда навоза. Комната — невелика, в ней уместилось всего семь коек.

В семь часов вечера, позавчера, на попутном трехтонном грузовике Высшего инженерно-технического училища ВМФ я выехал вместе со знакомым майором А. А. Рядовым.

В кузове — бидоны с бензином. Накрыв часть из них ватным капотом с машины, сели. Помчались, грохоча, по городу, мимо Балтийского вокзала, минуя какие-то склады, среди баррикад и полуразбитых домов. Эта трехтонка должна отвезти в 72-ю дивизию, в Заплюсье, «хозяйственно-вещевое довольствие».

Уже подъехав к тому складу, где предстояло взять это «довольствие», обнаружил, что расплескавшийся бензин обдавал мне спину: ватные брюки и полушубок сзади мокры насквозь. Не обратил внимания: «бензин — испарится!..»

Грузились до отказа тяжелыми ящиками; единственный тюк сунули в левый передний угол кузова, чтоб сделать нору, в какую Рядов в своем тулупе поверх морской шинели и я должны были втиснуться. Навалили груду валенок. В них зарылся красноармеец, сопровождающий груз. Капитан, командир автороты, сел за руль, какого-то интенданта усадил рядом в кабину, а шофера — изгнал. Тот, весьма недовольный, проворчал: «Незачем мне морозиться…», но не поспоришь! Залез на ящики, прихватил из груза второй полушубок, запахнулся…

Перегруженный, несущийся, как тяжелый снаряд, грузовик помчал нас по Пулковскому шоссе на Гатчину.

Невыносимо воняло бензином. Спину мне столь же невыносимо жгло, будто кислотою. Но я не мог даже шевельнуться, затиснутый между Рядовым, навалившимся на меня, грудой валенок с зарывшимся в них красноармейцем и ящиками, которые, смещаясь, вдавливали в меня свои острые углы. Напористые иглы морозного ветра пронизывали ватные штаны на коленях, пробирались под рукава полушубка и всюду, где оказывалась щелочка. Звезды виднелись сквозь дымку. Знакомая уже дорога: на снежной, объятой тьмою дороге возникали, исчезали силуэты немногих попутных и встречных машин.

Незадолго до Гатчины мы промчались мимо нескольких уцелевших деревень, сквозь стекла окон брезжил свет, кто-то жил там. Тыловые воинские части? Или освобожденные от оккупантов крестьяне?

Прекрасное шоссе лилось, как широкий гладкий поток. КПП больше нас не останавливали, их не было. Гитлеровцы бежали отсюда, видимо, очень поспешно: не успели сжечь все деревни. Следов войны в темноте было не различить; только вместо некоторых домов виднелись среди развалин печные трубы.

Промчались по главной улице Гатчины. Каменные дома справа и слева были почти сплошь прогоревшими, с черными языками копоти над окнами. Только в редких домах кое-где виднелся свет. Много машин стояло вдоль улицы. Мы проскочили железную дорогу, я слышал веселые гудки паровозов, красным огоньком мигнул поднятый шлагбаум.

За Гатчиной началась мирная по внешнему облику страна. Пустырь полей кончился. Деревни, сохранившиеся полностью, с плетнями вокруг домов, тихие, заснеженные, спали. Вскоре начались сплошные леса — высокие сосны и высокие ели, и низколесье, и перелески, и кустарник. Деревья, выбеленные снегом и инеем, были фантастически декоративны.

На повороте, в какой-то прелестной деревне, мы остановились: в радиаторе кипела вода. Капитан и шофер пошли на поиски колодца. К нам приблизилась регулировщица — веселая, звонкоголосая…

— Какая деревня?

— Кривое Колено!

— А фрицы тут есть? — спросил шофер.

— Попадаются… Вчера двое попались! — со смехом сказала девушка. — Сами пришли… Хлеба, говорят, нет!

Конечно, в лесах, в землянках еще немало одиночных немцев. Они постепенно вымерзают или, голодая, выходят, сдаются в плен. Или, может быть, стреляются, отчаявшись выйти к своим…

Шофер принес воды, ругаясь:

— Наискался! Тут лазать-то не особенно!.. Того и гляди нарвешься в темноте! Мины!..

Помчались дальше. Встречные машины попадаются редко: их мало.

Лес, лес — белый, разукрашенный морозом. Кое-где у обочины — обломки разбитой техники…

Деревня Выра, большая, красивая. В ней все населено. Огоньки, люди, автомашины.

Село Рождествено. Тут какой-то объезд, сворачиваем. Гора — подъемы и спуски. Погорелая, разрушенная сплошь деревня — таинственная, пустая в этом глухом лесу.

Костер на шоссе: возле стоящей груженной мясом трехтонки шоферы в ведре варят говядину.

Дальше… Местность живописна, из леса выскакивают то одна, то другая деревни — уже частично побитые, сожженные. Вдоль дороги — воронки, черные от разрывов мин круги на снегу. Чем ближе к Луге, тем все больше следов войны; теперь шоссе — широкое и прямое — все чаще обрывается гигантскими развалами от взрывов: здесь были мосты. И огромные, диаметром во всю ширину шоссе, воронки от наших авиабомб. Они обведены березняковыми оградами, на которые насажены елки, чтоб заметить их издали, — круглые ямы в квадрате оград.

Сделаны объезды — настильные мосты из бревен, узенькие, не слишком надежные.

Через самые большие воронки, когда две-три из них смыкаются, и через некоторые пропасти от исполинских взрывов проложен путь по середочке: спуск — въезд. Машина, прощупав путь фарами, ныряет; гудя, вылезает между хаотически вздыбленными стенами замороженной разъятой земли. У многих таких «переправ» — сигнальщики с флажками и фонарями, работающие дорожники.

Издали вижу впереди пожар, столпотворенье машин на взгорке подле разметенной взрывом одной из этих «переправ». Кажется, горит на шоссе бензин? Подбираемся ближе: нет. Эффектное зрелище: глубокая круглая воронка; по краям ее, вдоль всей окружности, — большие костры из бревен. Группами вокруг каждого греются красноармейцы. Справа и слева — избы деревни, изгороди, множество стоящих грузовиков, санитарных автобусов, тягачей…

Я выстыл, промерз до костей, все тело избито об углы ящиков, жжет облитую бензином и обмороженную спину; давит и болит сердце, трудно дышать…