Этим возгласам шествующие впереди громко вторили: «Faxio turque panan acoutamido», — что означает: «Да погибнет содеявший это, и да не будет ему пощады!» Следом ехало пятьсот бирманских всадников, а за ними пехотинцы с круглыми щитами и обнаженными мечами, некоторые из них в нагрудных панцирях и кольчугах. Последние со всех сторон окружали осужденного на казнь. Его усадили без седла на тощего одра, на крупе которого сидел палач, поддерживавший его под руки. Страдалец был так нищенски одет, что тело его проглядывало сквозь дыры. И как верх унижения на голове его был надет шутовской венец наподобие кольца из соломы, который подкладывают, когда садятся на урыльник. Снаружи венец был весь обвешан раковинами, нанизанными на синие нитки, а на шею осужденному поверх железного ошейника, в который он был закован, накинули заместо ожерелья связку репчатого лука. Но, несмотря на то что Шеминдо ехал в этом унизительном наряде и лицо у него было как у мертвеца, выражение его глаз, которые он время от времени подымал, говорило, что царь — он, и это с такой суровой мягкостью в выражении лица, что нельзя было удержаться от слез. Вокруг осужденного, кроме описанной охраны, ехали еще тысячи всадников вперемежку с боевыми слонами. Миновав двенадцать главных улиц города, на которых собралось бесчисленное множество народа, шествие достигло наконец улицы под названном Сабамбайнья. Отсюда Шеминдо (как я уже, кажется, говорил) всего двадцать восемь дней назад выходил на бой с Бирманцем. Тогда выход Шеминдо был такой торжественный и пышный, что, по словам всех тех, кто был тому очевидцами, а свидетелем его был и я, он представлял собой одно из самых великолепных зрелищ подобного рода, которые когда-либо приходилось видеть людям. В свое время я нарочно воздержался от его описания, как потому, что не дерзнул при своих слабых способностях живописать такую картину, так и потому, что боялся, если бы я изобразил все как было, прослыть лжецом во всем, что я рассказываю. Но так как я собственными глазами видел оба этих события, если я и обойду молчанием великолепие первого, я желаю расписать всю убогость второго, чтобы на примере столь великой перемены, происшедшей всего за каких-нибудь несколько дней, люди уразумели, как мало следует ценить земное благополучие и все блага, которые дарует изменчивая и лживая фортуна. Проходя по улице Сабамбайнья, несчастный осужденный приблизился к тому месту, где стоял наш капитан Гонсало Пашеко с остальными ста с лишним португальцами, среди которых оказался человек низкого происхождения и низкой души. Если верить его словам, два года назад, когда страной правил еще Шеминдо, этот человек обратился к Шеминдо с жалобой на какую-то совершенную у него кражу, но не был выслушан с достаточным вниманием. Этот глупец до сих пор не позабыл своей обиды, и сейчас, едва несчастный поравнялся с местом, где находились Пашеко и прочие португальцы, извергая неразумные и бесполезные слова, решил, что сможет наконец отомстить обидчику, и закричал так, что все его услышали:

— Разбойник Шеминдо, припомни-ка день, когда я пришел жаловаться тебе на то, что меня обокрали. Почему не наказал ты виновных, которых я тебе назвал? Ну что ж, сегодня ты расплатишься по заслугам за все свои дела, а я сегодня еще поужинаю куском твоего мяса, которым поделюсь со своими собаками.

Несчастный осужденный, услышав слова этого безрассудного человека, поднял глаза к небу и после некоторого размышления повернулся к нему и сказал:

— Прошу тебя, друг, во имя доброты того бога, в которого ты веришь, прости мне то, в чем я, по словам твоим, перед тобой провинился, и вспомни, что не христианское это дело поминать былое человеку в столь тяжелом положении, как мое, когда тебе это понесенной тобой утраты не вернет, а меня лишь тревожит и огорчает.

Гонсало Пашеко, услышав слова своего соотечественника, велел ему замолчать, что тот и сделал, после чего Шеминдо, сохраняя серьезное выражение, взглянул на Пашеко с признательностью и, немного успокоившись, видимо, чтобы отблагодарить его хотя бы словами, поскольку сделать это иначе он не мог, произнес:

— Ничего бы больше я сейчас не хотел, будь на то божья воля, как лишний час жизни, чтобы принять ту веру, которую вы исповедуете, ибо вы, как мне не раз говорили, поклоняетесь единственно истинному богу, между тем как все иные ложны.

Услышав это, палач так ударил его по лицу, что кровь потекла у него из носа; но несчастному удалось остановить ее руками, несмотря на стеснявшие его оковы, после чего он сказал палачу:

— Оставь мне, брат, немного крови, чтобы тебе было на чем стушить мое мясо.

Следуя своим порядком, шествие достигло того места, где должна была свершиться казнь. Шеминдо к этому времени был уже настолько плох, что почти ничего не понимал. Он поднялся на высокий эшафот, особо воздвигнутый, и должен был выслушать приговор, который очень громким голосом прочитал с некоего подобия кафедры чиновник суда. Содержание его можно было бы выразить в следующих немногих словах:

«Бог живой глав наших, венчанный короной царей Авы, повелевает предать смерти изменника Шеминдо, возмутившего племена земли сей и бывшего всегда смертельным врагом бирманского народа».

Произнеся эти слова, он сильно махнул рукой, и палач единым махом отрубил Шеминдо голову и показал ее бесчисленному народу, столпившемуся у эшафота. После этого палач разрубил тело казненного на восемь частей, отложив кишки и прочие внутренности в сторону, и прикрыл все куском ткани желтого цвета, считающегося у них траурным. Так тело Шеминдо пролежало почти до ночи, после чего было предано сожжению так, как будет описано ниже.

Глава CXCIX

Разрубленное на восемь кусков тело Шеминдо было выставлено на всеобщее обозрение до трех часов пополудни. Народ валом повалил смотреть на королевские останки, как опасаясь кары, ожидавшей уклонившихся, так и потому, что священники всем побывавшим на месте казни отпускали все грехи (это называется у них «ашипаран»), не требуя, если виновник совершил кражу, никакого возвращения украденного владельцу. В три часа, когда шум и крики смолкли, после того как глашатаи под страхом тягчайших наказаний потребовали тишины, раздалось пятнадцать ударов в колокол с перерывами после каждых трех ударов. По этому сигналу из деревянного дома, находившегося в пяти или шести шагах от эшафота, вышло двенадцать мужчин в черных одеждах, обрызганных кровью. Лица у них были закрыты; все они держали серебряные булавы на плечах. За ними последовало двенадцать талагрепо, о которых я уже несколько раз говорил, что таков у них самый высокий сан среди языческого духовенства и что народ почитает их за святых. Вслед за ними появился шемин Покасера, дядя бирманского короля, которому по внешнему виду можно было дать более ста лет. На его одежде были также траурные эмблемы. Окружали его двенадцать маленьких мальчиков в богатых одеждах с украшенными насечкой мечами на плечах. Последний, в знак величайшего почтения, с множеством церемоний, трижды простершись ниц, со слезами на глазах произнес, как бы обращаясь к покойному, следующие слова:

— О, священная плоть, драгоценнее всех королей Авы, белая жемчужина стольких каратов, сколько частиц движется в солнечных лучах, возведенная всевышним на вершину почестей и скипетром своим повелевавшая ратями могущества царей, я, незначительнейший муравей кладовой твоей, поселившийся в великом изобилии забытых тобою крошек и столь несхожий с тобой в ничтожестве своем, что едва могу быть замечен твоим зраком, прошу тебя, повелитель главы моей, во имя свежего луга, на коем ныне отдыхает душа твоя, выслушать опечаленным своим слухом то, что выскажут тебе перед всем народом уста мои, дабы получил ты удовлетворение за беззаконие, совершенное с тобою на земле. Оретанау Шаумигрен, брат твой, владетель Савади и Тангу, устами недостойного раба твоего просит тебя, прежде чем ты расстанешься с этой жизнью, милостиво простить ему все, чем он мог оскорбить тебя в прошлом, и взять себе во владение сие государство, которое он возвращает тебе целиком и полностью, ничего не удержав, и заявляет через меня, вассала своего, что, добровольно отрекшись от него в твою пользу, он остается чист перед тобою, так что все жалобы на него, которые ты мог бы направить с того света, не будут услышаны, а чтобы наказать себя за те огорчения, которые он тебе причинил, он соглашается в земном изгнании быть надзирателем и опекуном этого подаренного тебе королевства Пегу и клянется всегда исполнять на земле то, что ты прикажешь ему с небес, при условии, что ты разрешишь ему пользоваться плодами ее, словно милостыней, поданной ему на пропитание, ибо иначе он не сможет быть держателем этой земли, менигрепо никогда на это не согласятся и в час смерти не отпустят ему его грехов.