Глава CLXXVI

Всю эту печальную ночь обе стороны провели в жестоком плаче, криках и причитаниях, ибо им обеим было кого оплакивать. Отдохнуть никто не смог, так как и осаждающие и осажденные заняты были перевязкой раненых и стаскиванием трупов в реку. На следующий день Пангейран Пате, видя, как плохо удается ему выполнение его замысла, но тем не менее упрямо не желая от него отказаться, в чем его пробовал убедить кое-кто из приближенных, приказал снова собрать все свое войско на приступ города, полагая, что у осажденных недостанет сил защищаться, ибо большая часть стен города была сровнена с землей, боевые припасы израсходованы, большое количество защитников перебито, а король, по слухам, опасно ранен. Для того чтобы убедиться в этом, он приказал поместить своих людей в засады у дорог, по которым, как ему сказали окрестные жители, доставляли яйца, кур и другую провизию раненым. В ту же ночь, еще до рассвета, ему привели в лагерь девять пленников, среди которых оказался один португалец. После того как первые восемь были замучены до смерти пытками, дошла очередь и до португальца. Последний, надеясь, что, если он признается, кто он такой, его отпустят, при первой же пытке закричал, что он португалец. До сих пор ни он не знал о присутствии в лагере соотечественников, ни мы о нем ничего не слышали. Наш сундский король, узнав, что пленный объявил себя португальцем, велел прекратить пытку и немедленно нас позвать, желая выяснить, правду ли говорит этот человек. Шестеро из нас, наименее тяжело раненных, через силу отправились к нему в палатку, куда добрались с великим трудом. Стоило нам взглянуть на пленного, как мы сразу признали в нем соотечественника и, бросившись ниц перед королем, попросили выдать нам его, ибо человек этот был такой же португалец, как и мы. Король без труда дал нам свое согласие, и мы в благодарность еще раз простерлись перед ним ниц.

Из королевской палатки мы увели пленника туда, где лежали наши раненые товарищи, и стали его спрашивать, на самом ли деле он португалец. Он, окончательно придя в себя, рассказал нам, заливаясь слезами, следующее:

— Я, сеньоры и братья мои, христианин, хотя по одежде моей вы этого не скажете, и португалец по отцу и по матери, родина моя Пенамакор, и зовут меня Нуно Родригес Таборда. Прибыл я из Португалии с армадой маршала в 1513 году ^{319}на корабле «Святой Иоанн», капитаном которого был Руи Диас Перейра. Так как я пользовался уважением и вел себя всегда порядочно, Афонсо де Албукерке, да прославит его господь, сделал меня капитаном одной из четырех бригантин, которые тогда были в Индии. На ней я принимал участие во взятии Гоа и Малакки и помогал Афонсо де Албукерке основывать Каликут и Ормуз. Присутствовал я при всех славных делах, совершавшихся как в его время, так и позднее, при Лопо Соаресе, Диого Лопесе де Секейре, равно как и при прочих губернаторах вплоть до дона Энрике де Менезеса, который сделался вице-королем после смерти дона Васко да Гамы. Энрике де Менезес в самом начале своего правления назначил Франсиско де Са командующим армадой из двенадцати судов с тремястами человеками экипажа, которых он должен был использовать для постройки крепости в Сунде, так как опасались столкновения с испанцами, ходившими на Молуккские острова новым путем, который открыл им Магеллан. В этой армаде я командовал бригантиной «Святой Георгий» с двадцатью одним человеком экипажа, народом чрезвычайно храбрым. На этом судне я вместе с другими, снявшись с якоря у бара Бинтана в тот день, когда Педро Маскареньяс его разрушил, последовал на юг. На траверзе острова Лингуа на нас налетел такой шторм, что мы не смогли удержаться в дрейфе, и нас понесло к берегу острова Явы, причем из семи гребных судов наших погибло шесть, в том числе, за грехи мои, и то, на котором я находился. Разбилось оно о берег как раз здесь, в этой стране, в которой я нахожусь уже двадцать три года. Из всего экипажа бригантины спаслось только три человека, из которых я один остался в живых, хотя лучше было бы, если бы господь бог даровал мне смерть. Дело в том, что эти язычники уже давно досаждали мне уговорами перейти в их веру, я до поры до времени уклонялся, но так как плоть наша немощна, голод терзал меня жестоко, а бедность еще пуще и надежда на освобождение была потеряна, грехи мои заставили меня уступить требованиям, за что отец теперешнего короля вознаградил меня многими милостями. Но вот вчера меня вызвали из деревни, где я жил, лечить раны двух здешних самых знатных дворян, и господу нашему было угодно предать меня в руки собак мусульман, дабы таким образом я сам перестал быть собакой, за что да будет благословен всевышний.

Мы были крайне поражены рассказом португальца, что, принимая во внимание невероятность истории, было вполне естественно. Наудивлявшись вдоволь, мы принялись, как умели, утешать рассказчика, подбирая слова, которые нам показались наиболее подходящими к случаю, и предложили ему, если он не возражает, отправиться с нами в Сунду, ибо оттуда ему нетрудно будет добраться до Малакки, где, как мы надеялись, господу нашему будет угодно дать ему закончить жизнь как христианину, на что он ответил, что это самое его заветное желание. Мы немедленно позаботились о том, чтобы снабдить его одеждой, более напоминающей христианскую, нежели та, что на нем была, и все время, пока длилась осада, держали его при себе.

Глава CLXXVII

Но вернемся к нашему повествованию. Когда Пангейран Пате, король Демы, узнал от врагов, захваченных его людьми, о тяжелом положении, в котором находится город, о большом количестве убитых, недостатке боевых припасов и о том, что король опасно ранен, у него возросло желание начать уже давно задуманный им штурм. На приступ он решил пойти, приставив к стенам лестницы, но на этот раз с гораздо большими силами, чем раньше, почему в лагере стали серьезно готовиться к этому предприятию. Верховые глашатаи с серебряными булавами объезжали войска и, привлекши всеобщее внимание трубными звуками, громогласно объявляли.

— Пангейран Пате и, волею того, кто создал вселенную, повелитель земель, окруженных морями, открывая всем имеющим уши тайну сердца своего, велит объявить им, чтобы, проникшись отвагою тигра и удвоив свои силы, они были готовы через девять дней пойти на приступ, на который он решил их послать, обещая пяти первым, что водрузят знамена на неприятельских стенах или совершат угодные ему поступки, богатые милости как деньгами, так и почетными званиями. А тех, кто не оправдает его надежд, он предаст суду и казнит, кем бы тот ни являлся.

Объявление это и заключенные в нем угрозы вызвали в лагере такое волнение, что все начальники принялись немедленно готовиться к приступу, не покладая рук ни днем, ни ночью, и все это с таким барабанным боем, криками и свистом, что только оставалось удивляться. За два дня до намеченного срока Пангейран утром созвал совет, на котором вместе с главным военачальником обсудил, каким порядком надлежит повести этот приступ, — как, когда и где, — и прочие существенные вопросы. Как уверяют, на совете было много споров, ибо мнения его участников были весьма различны, поэтому Пангейран пожелал получить мнение каждого в письменном виде. В это время он попросил мальчика, служившего ему пажом и находившегося рядом с ним, подать ему бетеля. Бетель этот представляет собой листья, похожие на листья нашего подорожника, которые едят, ибо он освежает дыхание и вызывает удаление желудочных гуморов. По-видимому, когда король обратился к мальчику, тот его не расслышал, а мальчику этому, вероятно, было двенадцать или тринадцать лет. Я нарочно привожу его возраст, ибо, как мне кажется, это существенно для дальнейшего. Пангейран продолжал обсуждение приступа, но тут почувствовал, что у него от долгих споров и раздражения пересох рот, и снова потребовал бетеля, хранившегося в золотой коробке, которую держал мальчик. Но и на этот раз тот его не услышал, так как внимание его было поглощено тем, что говорили старшие. Тогда король потребовал бетеля в третий раз; тут один из вельмож, находившийся рядом с мальчиком, знаком показал ему, что королю нужно подать бетель, что мальчик тотчас и выполнил, встав на колени и поднеся королю коробку, которую держал в руке. Король взял два или три листа, как он обычно делал, и, щелкнув мальчика легонько и без всякого гнева по голове, сказал: