Стойбище Шолгуна открылось им перед закатом солнца. В стойбище было около пяти десятков чумов, раскинутых на высоком берегу реки Охоты. Над чумами курился дым. Стойбище встретило прибывших собачьим лаем. При их приближении женщины и ребятишки скрывались в жилищах, и не у кого было спросить, который чум Шолгуна. Пушистая белая собачонка, тявкая и отскакивая, все время держалась у копыт Семейкиного коня.
— Эй, где Лия? — спросил он собачонку тихо, чтобы товарищи не услышали.
Собачонка еще раз тявкнула и вдруг, отбежав в сторону, замолчала и уселась на траву, словно имя девушки ее успокоило, и она приняла Семейку за своего.
Глава двадцатая
ШОЛГУН
Конический чум Шолгуна ничем не выделялся в стойбище, кроме белой шкуры, закрывавшей вход, — в знак того, что здесь обитает свет и мудрость всего рода. Война заставила род стесниться вокруг старейшины. Однако его власть сейчас распространялась только на стариков, женщин и детей, оставшихся в стойбище. Мужчины, способные носить оружие, выбрали своим военачальником старшего сына Шолгуна и в числе полутора сотен отправились на Кухтуй, в стойбище военного вождя Узени. Там шли беспрерывные военные ученья.
Шолгун думает о нючах[7] как о врагах, и сердце его сжимает тревога. Нючей в крепости слишком много, и война с ними кажется Шолгуну делом почти безнадежным. Однако противиться войне теперь поздно. Ламуты крепко помнят обиды, нанесенные им зимой.
Стряхнув свои думы, Шолгун поднялся и, запахнув потуже полы чобакки,[8] — в последнее время он что-то сильно стал зябнуть — вышел из чума. Солнце уже садилось. Его лучи окрасили снежные вершины хребтов на западе в кроваво-красный цвет. Туда, на эти белоглавые вершины, улетают души мертвых, чтобы затем подняться на верхнюю землю, где реки всегда изобилуют рыбой, а тайга — зверем, где пасутся тучные стада оленей и верхние люди никогда не знают голода. Сюда, на эти вершины, спускаются с верхней земли души предков — охранителей рода, чтобы увидеть, как живут ламуты, и помочь им в нужде и горе. К ним сейчас обращался Шолгун мысленно. Он спрашивал, чья это кровь окрасила вершины — ламутов или нючей? Он не слышал их голосов, но они должны были внять его просьбе и ответить ему по линиям священной кости.
Вернувшись в чум, Шолгун удалил из него женщин и остался один у очага. Глядя в пламя, он просил огонь-хранитель помочь ему получить ответ прародителей. Затем он встал и скрылся в своем пологе, откуда вернулся с высушенной лопаткой оленя. Выхватив из огня уголек, он положил его на лопатку и стал дуть, пока золотистый комочек не превратился в пепел, кость под ним почернела и прогорела почти насквозь. Затем, сдув пепел, Шолгун приблизил священную кость к самому огню и стал ждать. Наконец раздался первый щелчок — лопатка дала длинную продольную трещину. Это была Главная Дорога ламутов. Предки ламутов показали ее сегодня четкой и ясной. Хорошо разглядев ее и оставшись доведен, Шолгун снова поднес лопатку оленя к пламени. Еще один треск — и внизу, чуть выше основания Главной Дороги, вправо ответвилась короткая линия. Шолгун едва сдержал крик радости. Линия означала, что ламутов ожидает скорая, очень скорая удача. Но священная кость не ограничилась этим. Влево от Главной Дороги с громким треском пролегла Вторая Тропа Удачи. Затем священная кость замолчала. Ни одна тропинка не пересекла Главную Дорогу насквозь: ничто не угрожало жизни рода и всех ламутов.
Словно в каком-то прозрении Шолгун вдруг почувствовал, что предки сейчас не откажут ламутам в самой важной услуге. Главным для воинов было все-таки выманить нючей из-за стен крепости в глубину тайги, где можно было вести с ними борьбу с помощью засад, западней и тысячи других хитростей.
Взяв заготовленную заранее горсть камешков, связанных цепочкой с помощью сырых оленьих жил, Шолгун поместил их на кроильную доску и растянул посильнее. Затем снова выхватил из очага горящий уголек и, прижав пальцем жилу к доске, положил уголек на жилу возле самого пальца. Жила под действием жара стала медленно сокращаться. Камешки — это были нючи — задвигались, зашевелились и поползли к пальцу Шолгуна. Нючи, согласно воле предков, покидали крепость и выходили в тайгу.
Едва он успел убрать кости и камешки в свой полог, как в стойбище раздался собачий лай, послышались тревожные крики женщин.
Когда Шолгун вышел из чума, чтобы узнать, что случилось, он в десяти саженях от своего жилища увидел нючей, сидящих верхом на конях, и среди них сразу узнал Семейку с Мятой. Радостно-возбужденное лицо Семейки, добродушная улыбка Мяты — все говорило за то, что в стойбище они пришли не как враги, а как друзья, добрые старые знакомые. Только у одного из нючей лицо было выжидательно-настороженное, но на пике у него висел пучок белых перьев — знак мира. Это совсем успокоило Шолгуна. Так вот почему священная кость говорила о близкой удаче! Если нючи сами приехали с предложением мира, тогда лучшего и желать нельзя для ламутов.
Узнав, что юноша ранен, Шолгун тотчас же предложил казакам свой чум. Через пять минут Семейка уже удобно лежал на оленьих шкурах, чувствуя, что боль в плече, растревоженном за дорогу, начинает утихать.
В чум между тем сходились ближайшие советники Шолгуна. Все они были преклонных лет и с достоинством рассаживались на строго отведенных местах возле очага. Сравнительно нестарым оказался только один ламут с негнущейся рукой, покалеченной, должно быть, в схватке с каким-то зверем. Разговор у костра велся громко, чтобы лежавший в стороне Семейка мог слышать и переводить вопросы и ответы.
После приветствий и недолгих переговоров предложение Соколова о мире было принято ламутскими старейшинами единодушно и с радостью. Затем пошел разговор об условиях мира. По поручению Шолгуна один из старейшин, высокий сухой ламут в богато украшенном фартуке, изложил длинный перечень обид, нанесенных ламутам промышленными и казаками.
По мере того, как Семейка переводил его слова, лицо Соколова хмурилось все больше, а в глазах старейшин читались напряжение и настороженность. Когда Семейка по приказу Соколова известил ламутов о том, какая кара постигла промышленных, лица старейшин посветлели. Затем по знаку Соколова Мята с Треской стали вносить в чум тюки с подарочной казной. Ламуты, приняв подарки, выказали полное удовлетворение и обещали забыть обиды.
Соколов не потребовал у них даже аманатов — обычная форма принуждения, к которой ламуты давно привыкли. Он сказал, что принимает на веру обещание ламутов исправно платить государев ясак в прежних размерах и только в случае злостного уклонения от дачи ясака вынужден будет взять заложников.
Переговоры увенчались вечерним пиршеством. При этом ламуты задержались в чуме недолго, выказав уважение к тому, что в чуме находится больной.
Когда они ушли, Мята сделал Семейке перевязку. Затем в чум проскользнула Лия. Семейка сразу почувствовал ее присутствие и, встретившись с ее встревоженным взглядом, через силу улыбнулся и кивнул ей. Она радостно закивала в ответ и засуетилась возле очага. Потом, поставив у ложа Семейки корытце с дымящейся олениной, стала его кормить.
— Я так боялась! — говорила она, беря куски мяса из корытца и передавая их Семейке. — Думала, будет война и убьют всех — и тебя, и Умая, и моего отца. Теперь все хорошо, да?
— Все хорошо, — кивнул Семейка удовлетворенно. — Только перед тем, как кормить больного, надо руки мыть, у нас так принято.
— Разве тебе не нравятся мои руки? — удивилась Лия. — Видишь, какие они умелые и проворные.
— А вымытые они будут еще красивее, — улыбаясь, сказал Семейка.
Лия, с минуту подумав, тряхнула головой:
— Ладно. Если тебе хочется, могу вымыть.
Налив теплой воды в корыто, она долго и ожесточенно полоскала и терла ладони, все время разглядывая пальцы при свете очага. Затем снова села у Семейкиного изголовья и протянула ему ладошки.