На воинах и гребцах были распашные кафтаны, сшитые из гагарьих шкурок, снятых вместе с перьями. Теплая, легкая и прочная, эта одежда славилась у жителей курильской Лопатки. Штаны из рыбьих кож и нерпичьи шапки дополняли их наряд. У воинов были большие окладистые бороды, которые так отличают курильцев от жидкобородых камчадалов. Именно за обильную волосатость казаки прозвали жителей Лопатки «мохнатыми курильцами». В ушах воинов поблескивали серебряные кольца, губы их посередине были выкрашены черной краской. Несколько курильцев оказались без шапок, казакам были видны их обритые спереди головы. На затылке же волосы были длинны и спадали на плечи. Держа копья наперевес, курильцы готовились выскочить на берег. Семейка насчитал в байдаре двадцать семь человек.

Казаки подпустили байдару саженей на десять, как раз на такое расстояние, когда свинцовая сечка бьет наверняка и хорошо рассеивается.

— Пора! — тихо прошептал Кузьма, и пищали разом грохнули, разорвав мертвую тишину над озером.

Курильцев, сидящих в байдаре, размело словно бурей. Те, кто не, был убит сразу, оказались в воде и пошли ко дну. Пробитая свинцом байдара затонула вместе с ранеными и мертвыми, затем всплыла кверху дном.

Стрелы снова густо посыпались на остров.

Казаки, приминая телами осоку, торопливо переползали под защиту бугра. Никодим вскрикнул и перевернулся на бок. Семейка увидел, что в спине его торчит стрела.

— Вот, — удивленно сказал Никодим. — Кажись, убили меня.

Кузьма с Семейкой торопливо подхватили его под мышки и потащили к бугру. Из горла казака хлынула кровь.

— Все, — хрипел он, — кончаюсь.

Казак, захлебываясь, зашелся в кашле и стал синеть. Когда дотащили его до бугра, он уже не дышал.

— Никодим, Никодим! Да что же это такое! — в отчаянии тряс Кузьма друга за плечи. — Ну очнись, очнись, Никодимушка!.. Господи! Как же это так?

Солнце скатилось за песчаную кошку, и землю окутали сумерки. Тихо, на одной ноте, выл Кузьма над телом Никодима. Семейка перезарядил обе пищали и свой пистоль и потерянно мотался с одного конца островка к другому, высматривая, не подплывают ли еще с какой-нибудь стороны курильцы. От Кузьмы не было никакого толку. Горе заслонило для него все остальное.

С наступлением тьмы вокруг всего озера вспыхнули десятки костров. Курильцы не сняли осады, видимо, надеясь взять казаков измором. Семейке было видно, как воины садятся возле костров ужинать. Время от времени кто-нибудь из них вставал и кричал что-то угрожающее в сторону острова. Крик этот подхватывался вокруг всего озера, и у Семейки от страха начинали трястись руки, сжимавшие пищаль.

Медленно тянулось время. От ночного холода каменело лицо и зубы выбивали мелкую дробь. Но разжечь костер было нельзя — их забросали бы стрелами.

Кузьма поднялся на ноги и стал рыть саблей могилу. Семейка принялся помогать ему. За этой работой он согрелся, но зубы его по-прежнему выбивали дробь. Положение их оставалось безвыходным, тьма и страх давили его душу.

Никодима опустили в могилу и долго засыпали влажной землей, стараясь оттянуть время, когда надо будет на что-то решаться.

— Может, попробовать спустить бат? — предложил Семейка. — Прорвемся в тундру.

— Не прорваться, — вяло отозвался Кузьма. — Вон костров сколько запалили. В лодке нас сразу углядят.

— Тогда, может, вплавь?

— Пождем еще.

— Надо выбираться, пока темно, — настаивал Семейка.

— Ясно, что днем не выбраться. Пущай спать улягутся. Устанут стеречь — тогда и попробуем. Все едино другого выхода у нас нет. Приведут завтра еще байдары — тогда конец нам.

Усталость, вызванная перевозбуждением, постепенно давала себя знать. Страх притупился, и как-то сразу Семейке стало все безразлично.

— Лезь под бат. Подремли маленько. Разбужу, как придет время, — предложил Кузьма.

Забравшись под перевернутый бат, Семейка подстелил приготовленной еще днем сухой травы и улегся, надув кожаный мех вместо подушки. Лямки меха он пропустил под мышки, решив, что с помощью этого меха ему будет легче переплывать озеро. Под батом было теплее, здесь его согревало собственное дыхание, и вскоре он уснул тяжелым, каменным сном.

Сколько длился его сон, он не знал. Ему чудились какие-то толчки, будто под ним ходила и гудела земля, но проснуться не было сил. Только когда Кузьма перевернул над ним бат и с силой стал трясти его за плечи, Семейка открыл глаза.

— Да очнись ты, малец! — причитал над ним казак. — Вся земля трясется, на море бог знает что творится. Курильцы бегут с кошки. Должно, вода сейчас хлынет на берег.

Вскочив на ноги, Семейка помог стащить бат на воду. Покидав оружие в лодку, они оттолкнулись от берега и, налегая на шесты, поплыли прочь от острова к тундре. Каждый мех, болтавшийся у Семейки за спиной, мешал ему грести, но он не снял его, словно предчувствуя беду.

Низкий, сотрясающий сушу рев несся с моря, нарастая с каждой минутой. Курильские воины в панике метались по кошке, с криками налетали друг на друга, падали, ничего не соображая. Сторожевых у костров словно ветром сдуло — они бежали прочь от берега, ища спасения в сопках.

Вал морской воды, поднявшись саженей на двадцать, обрушился на кошку, погасил костры, смыв тех, кто не успел убежать, и, перелившись в озеро, затопил островок, на котором еще минуту назад сидели казаки. Вода настигла бат, когда Кузьма с Семейкой готовились выпрыгнуть из него на казавшийся им спасительным тундровый берег. И хотя волна, разбившись о кошку, потеряла половину силы, все-таки она еще достигала саженей восьми. Черная стена воды обрушилась на лодку, вышвырнув из нее людей, и понеслась дальше на сушу, затопляя низкую тундру. Семейку подняло на гребень волны и потащило в клокочущей круговерти в ночную темень. Он наглотался воды и думал только об одном, как бы не соскочили лямки меха, державшего его на поверхности. Волна выбросила Семейку у подножия пологой сопки, в версте от берега, и, шумя, унеслась обратно в море. Дрожа от холода и выплевывая воду, он побрел на негнущихся ногах вверх по склону сопки, опасаясь, что новая волна настигнет его внизу. Однако волны не вторгались уже так далеко на сушу. Семейка снял одежду и отжал воду. Одевшись, он стал бегать по сопке, чтобы согреться.

Когда наступил рассвет, глазам его открылась полузатопленная тундра, где под илом покоились тела курильских воинов. Никто из них не успел добежать до сопок. Где-то там, внизу, остался лежать и Кузьма. Семейка спустился с сопки и долго бродил по тундре, отыскивая тело казака. Но поиски были напрасны.

В этих поисках Семейка неожиданно наткнулся на свой бат и решил стащить его к реке. Надо было возвращаться в крепость. Он долго выгребал из бата ил. Над ним с жалобными криками носились чайки, потерявшие в эту ночь свои гнезда. Семейка долго тащил свою лодку к воде. По дороге он разыскал бамбуковый шест, принесенный морем неведомо из какой дали, и кинул его в бат. Он уже дотащил лодку до берега Большой реки и готовился спустить ее на воду, когда простая мысль остановила его. Если не только курильцы, но и камчадалы решили бунтовать против казаков, тогда Семейку перехватят возле первого же камчадальского стойбища. Идти пешком в острог тоже было нельзя по той простой причине, что ему не удалось бы переправиться через притоки Большой реки, которые чем ближе к горам, тем бешеней становились. Только теперь до Семейки дошла вся отчаянность его положения.

Глядя на мутные, несущиеся мимо воды реки, он долго сидел на берегу, не зная, на что решиться. Он вспоминал, как плыл вчера утром вслед за Никодимом и Кузьмой на своем бату и как ему тогда было весело и просто. Добравшись в своих воспоминаниях до сороки, которая кричала кукушечьим голосом, но все-таки оставалась сорокой, потому что перьев ей не сменить, Семейка взволнованно вскочил на ноги. Сороке перьев не сменить, но ведь он-то может сменить одежду. Вернувшись в тундру, он снял птичий кафтан с одного из курильских воинов, настигнутых вчера морским валом. Затем отыскал и лахтачью шапку. Липкую от ила чужую одежду он прополоскал в воде и повесил на куст сушиться, благо солнце уже начинало пригревать.