Кроме Анцыферова и Козыревского для сопровождения ясачной соболиной казны были назначены Григорий Шибанов, Харитон Березин и Дюков с Торским. Вместе с ними покидал крепость и архимандрит Мартиан. За носильщиков шли двенадцать камчадалов. Все казаки и носильщики были уже в сборе и готовы тронуться в путь.

Козыревского казаки встретили градом насмешек:

— Ба! Иван! Что копался так долго? Иль не мог дверь в собственном доме найти? Так вылезал бы в окно!

— Он, поди, обцеловал там все половички, прощаючись с домишком своим!

— И бревнышки тоже!

— И окошечки!

— А в подпол ты, Иван, не успел, случаем, заглянуть? Гляди, братцы! Краснеет! Стало быть, и в подпол успел заглянуть, стервец!

Казаки захохотали, увидев, что Иван совсем смутился. В ответ Козыревский весело заорал:

— Вы, чучелы! Был ли хмель в той бочке? Иль то сороке приснилось?

— То есть как это не было хмелю? — притворно обиделся Анцыферов, ловя приманку. — Братцы, был хмель?

— Был хмель! — дружно гаркнули казаки.

— Может, и был, да росточком не больше лягушонка — подлил масла в огонь Козыревский.

— С лягушонка? — взвился Анцыферов. — Да из того бочонка такой молодец выскочил — десятерым не удержать. Писчику вон ногу сломал, архимандриту Мартиану и Шибанову по синяку под глазом поставил. Еле скрутили того молодца хмеля. Верно я говорю?

— Верно! — подтвердили казаки. — Гудит башка от схватки с тем хмелем. Жаль, тебя, Иван, с нами не было.

— Ну что вы, братцы! Ему ж недосуг с хмелем воевать. Он новую лодочку по реке сегодня прогуливал, уму-разуму ее наставлял. Чать, и к бережку подгонял, и на бережке с ней разговоры разговаривал. Глянь, братцы, снова краснеет, стервец этакий!

Преследователи опять нащупали тропку. Зная, сколь дружно, душа в душу, живут Иван с Завиной, они искренне рады были за товарища. Но таков уж обычай: над молодоженами всегда подшучивают.

Выручил Козыревского Ярыгин. Растирая по привычке застуженную поясницу, он вышел на крыльцо приказчичьей избы, и разговор сразу стих.

— Ну, с богом! — сказал начальник острога, махнув носильщикам рукой. — Пора выметаться. В дороге языки почесать успеете.

Носильщики вскинули на спины тюки с пушниной и припасами, казаки подняли на плечи каждый свою кладь и, прощально махая руками остающимся в крепости, потянулись из острога.

Завина бледная вышла на крыльцо своего дома и проводила Козыревского взглядом до крепостных ворот.

На выходе он обернулся и махнул ей рукой. Она заставила себя улыбнуться ему на прощанье, но улыбка получилась вымученная и неживая. Она была все еще во власти дурных предчувствий.

Отряд цепочкой вытянулся из острога, и казакам открылась черная, сплошь покрытая сажей тундра.

Когда отряд отошел уже на версту от крепости, Козыревский оглянулся назад еще раз.

Черные строения на черной тундре показались ему зловещими… Черным был даже крест часовни. Казалось, крепость возведена бесовскими силами из сажи и пепла. Стоит подуть ветру — и все постройки развеются прахом, и там, на речном мысу, останется голое место, куча сажи.

Глава пятая

НАПАДЕНИЕ

Стойбище Карымчи превратилось в военный лагерь. Десятки костров освещали пойму на левом берегу Большой реки, верстах в двадцати выше казачьего острога. Когда тревожили какой-нибудь костер, подбрасывая в него сушняк, пламя взметывалось искрами, которые уносились в черное, усеянное большими мохнатыми звездами небо. Багряным светом обливались высоко поднятые на столбах балаганы, поставленные так тесно друг к другу, что из одного жилища можно было переходить в другое. Воины сидели на корточках, окружив костры, — каждый род у своего огня. Над их головами торчала щетина копий. На многих воинах были кожаные куяки,[4] сшитые из толстых лахтачьих ремней. Меж кострами бродили полчища грызущихся длинношерстных собак, на которых воины не обращали внимания. На берегу, под тополями, обсыхали десятки долбленых лодок, пригнанных по приказу Карымчи с верховий и со всех ближайших притоков Большой реки.

Карымча назначил срок сбора в первый день новолуния. Последние отряды с дальних рек подтянулись к стойбищу вождя под вечер этого дня.

В полночь весь лагерь пришел в движение. Воины поднялись и образовали плотный круг возле самого большого костра, костра Карымчи, и теперь при свете можно было хорошо разглядеть их лица с узким разрезом глаз и толстыми губами. Волосы мужчин — черные, блестящие — были заплетены в две косицы. В центр круга, к самому костру, шагнул обнаженный до пояса рослый, мускулистый воин. На конце его копья болтался пучок сухой болотной травы.

— Талвал! Талвал! — пронеслось над лагерем.

Имя прославленного воина-силача заставило зрителей затаить дыхание.

Трое воинов, сгибаясь от тяжести, вынесли на круг большой камень в виде двух ящериц, соединенных перемычкой. Талвал шагнул к камню и, напрягаясь всем телом, вырвал его на уровень груди. Затем последовал толчок, и груз взлетел над головой Талвала, застыл на его вытянутых руках.

Гул одобрения пронесся над лагерем.

Камень увили кольцом из сухой травы, затем поймали собаку, и Талвал пронзил ее копьем. Кровь жертвенной собаки собрали в деревянную чашу и выплеснули на камень. Вспоенная этой кровью, должна была буйно взойти сила камчадалов, равная тяжести камня.

Потом воины показывали свое искусство — крутили копье над головой так быстро, что оно как бы исчезало, метали дротики в цель, стреляли из лука. С Талвалом, разумеется, никто не мог сравниться. Однако, к удивлению зрителей и воинов, сын Карымчи, пятнадцатилетний Канач, в стрельбе из лука показал необыкновенную меткость. В тополевый столб, вкопанный в землю, довольно далеко от костра и слабо различимый во мраке, вонзилось восемь из десяти посланных подростком стрел, тогда как были воины, чьи стрелы поразили цель не более двух раз. Талвал, не промахнувшийся ни разу, подошел к Каначу, высоко подбросил подростка и, поймав, поставил рядом с собой, обнимая за плечи.

— Ительмены! — громко выкрикнул он. — Вот будет воин, которому я передам свою силу и ловкость!

— Канач! Канач! — словно клич, разнеслось над тундрой.

Успех сына наполнил гордостью и ликованием сердце Карымчи, однако он оставался невозмутимо спокоен, только в черных щелках глаз вспыхнула острая веселая искра. Несмотря на то что голова вождя уже начала белеть, цвет лица у него был свежий, фигура крепкая, приземистая и плотная, налитая силой. Любуясь воинскими потехами, он думал о прежней жизни, когда меткое копье и крепкая рука славились в тундре превыше всего. Если ительменам его рода не хватало женщин либо пленников для тяжелых работ, воины отправлялись на дальние реки и брали их в схватке с чужими родами. Так было всегда, так должно быть и впредь. Огненные пришельцы, нарушившие вековое молчание жизни, должны исчезнуть. Пусть радуются миру те, кто слаб. А его воины по-прежнему крепко держат копье и метко бьют из лука. Тундра выставила более четырех сотен копий. Теперь стало точно известно, что пришельцы явились не с верхней земли, что они смертны, что пламя и гром вылетают у них не изо рта, а из железных палок, которые они повсюду таскают за собой и, даже ложась спать, укладывают сбоку на постель, словно своих жен. Только узнав это достоверно, он, Карымча, и решился напасть на них. Сегодня ночью они будут преданы огню и уничтожению вместе со своими железными палками.

Увидев, что с военными играми покончено и воины снова собрались к большому костру, Карымча понял, что настала его минута.

— Ительмены! — Тойон вытолкнул на середину круга, к самому костру, двух камчадалов. — Пусть эти люди расскажут, зачем их послал к нам начальник огненных пришельцев.

Сразу наступила тишина. Притихли воины, прекратилась разговоры среди зрителей, даже ребятишки, сидевшие на деревьях и перекликавшиеся себе на потеху разными звериными и птичьими голосами, и те затаили дыхание.