Семь лет назад якутский воевода перехватил челобитную казаков. Казаки жаловались государю на самоуправство воеводы. Выяснилось, что челобитная писана рукой Петра Козыревского. Казаков, поставивших свои подписи, воевода бил плетьми, а Козыревского с тремя сыновьями отправил служить на дальнюю Камчатку, предписав отныне и навеки не давать им бумаги и чернил.

Вот момент, о котором он давно мечтал. Семь лет Иван не держал в руках гусиного пера и, должно быть, разучился писать. Теперь он в своем доме, где, кроме преданной ему Завины, никто не увидит его. Чернильница полна, гусиных перьев припасено достаточно, есть и заветная десть бумаги. Очинивая перо, он поймал себя на том, что осторожно озирается по сторонам. Тьфу ты, напасть какая!

Ему давно хотелось сделать чертеж Камчатской земли. Не первый год он служит здесь, и ему хорошо известно, что никто из казаков не знает, сколько на Камчатке рек, озер, огнедышащих вершин и горных перевалов. Без помощи проводников казаки заблудились бы в этой стране, где по рекам раскиданы сотни камчадальских и корякских стойбищ — названия их и упомнить-то невозможно! — а на всю Камчатку только три небольших казачьих укрепления: одно в низовьях, другое в верховьях пятисотверстной реки Камчатки, а третье здесь, на Большой реке. Чертеж, составленный по расспросам казаков и местных жителей, мог бы облегчить казакам их нелегкую службу на этих огромных пространствах.

Занятия письмом были прерваны движением в пологе. Завина, должно быть, проснулась. Козыревский отложил перо и спрятал бумагу и чернила обратно в сундучок.

— Вчера приходил Канач, — сказала Завина.

Голос у нее низкий, грудной и мягкий, как мех соболя. Сейчас в ее голосе отчетливо прозвучали тревога и раздражение. Посещения Канача, сына инородческого князца Карымчи, всегда раздражают ее напоминанием о годах жизни в плену.

Вчерашним вечером Козыревский поздно вернулся домой, и Завина уснула, не успев поделиться с ним этой новостью. И вот, едва проснувшись, она спешит сообщить ему об этом неприятном для нее посещении. По местным обычаям, бывшая пленница Завина по-прежнему как бы принадлежит к роду Карымчи, поэтому инородческий князец, равно как и его сын Канач, навещая время от времени казачий острог, останавливаются у своих «родичей». Завина, соблюдая обычай, даже прислуживает за обедом Карымче и Каначу. Если перед старшим из них она держит себя почтительно, то перед младшим держится гордо и независимо. Канач, не по годам рослый и крепкотелый мальчишка лет пятнадцати, с серьезным лицом и пытливыми глазами, светящимися умом, делает вид, что не замечает ее раздражения. Он относится к Завине надменно и равнодушно, как и полагается относиться подрастающему деспоту к бывшей своей рабыне.

— Он не обидел тебя? — спросил Иван, имея в виду Канача.

Вместо ответа Завина только возмущенно фыркнула, желая показать, что в обиду она себя никому не даст.

— Ты накормила его?

— Накормила, — вздохнула она. — Он мой родственник.

— Ну и правильно, — поспешил одобрить ее Козыревский. — Гостя надо всегда хорошо накормить. У нас, казаков, тоже такой обычай. О чем вы с ним разговаривали?

— Он спрашивал, правда ли, что огненные люди вовсе не боги, что они не спустились с неба, что они смертны, как и все камчадалы.

— И что ты ответила?

— Я сказала, что неправда. Я сказала, что ты бог.

— Завина! Сколько раз я тебе объяснял, что я такой же, как и ты, человек, что просто мы пришли из далекой земли, где совсем другие обычаи.

Завина вдруг уткнулась носом в набитую гагарьим пухом подушку, и Козыревский услышал, как она всхлипывает.

— Ну зачем ты плачешь, глупышка? — склонился Иван над ней, не зная, как ее утешить.

— Я люблю тебя, — продолжая всхлипывать, сказала она. — Я боюсь, что тебя убьют.

— Ну кто меня убьет? Что ты выдумываешь?

— Камчадалы ездят в гости! — сказала она таким голосом, словно извещала о гибели мира.

— Ну и что? Пусть себе ездят на здоровье.

— Камчадалы никогда не ездят в гости летом! Летом они ловят рыбу и бьют на берегу морских зверей, а в гости ездят зимой.

— Да что ж в том плохого, если им вздумалось ездить в гости летом?

— Если камчадалы ездят в гости летом, значит, они готовятся к войне! Как ты не понимаешь?

Завина плакала теперь у него на груди, обняв его шею руками. Она плакала так горько, словно он был уже покойником. Тронутый ее любовью и слезами, он гладил ее волосы, обдумывал то, что она сказала. Непокорства со стороны камчадалов Большой реки казаки еще не встречали. Но все-таки в ее словах что-то есть. Пожалуй, стоит поговорить об этом с начальником острога Дмитрием Ярыгиным. Казаки в остроге слишком беспечно настроены. Караульные чаще всего спят по ночам на сторожевой вышке. Мало ли что могут измыслить камчадалы?

— Ну не плачь, — стал он успокаивать Завину. — Хотел бы я посмотреть на того камчадала, который надумает кинуться на меня. Камчадальские копья и стрелы казакам не страшны. Разве пробьет стрела мою железную одежду? — указал он на висящую на стене кольчугу. — Ты не приглашала Канача заночевать у нас?

— Приглашала, но он не захотел. Сказал, что ему уже предлагал ночлег Семейка Ярыгин, но он спешит домой.

Иван знал, что сынишка начальника острога, Семейка Ярыгин, шустрый четырнадцатилетний мальчуган, скучавший в крепости без сверстников, сдружился еще зимой с Каначом, и мальчишки часто лазили вместе по сопкам, гоняя куропаток. Однако в последнее время Канач редко появляется в крепости, и Семейка изводит Козыревского вопросами, когда «родственник» Завины навестит острог. Постепенно мальчишка так привязался к Ивану, что повсюду таскался за ним по пятам, готовый по одному его слову мчаться куда угодно, выполнить любое поручение.

За окном по-прежнему было темно. Что за дьявольщина? Поднялись, видно, они с Завиной посреди ночи.

Громкий стук во входную дверь прервал их разговор. Козыревский натянул кафтан и пошел отчинять засов. На пороге — легок на помине! — стоял Семейка Ярыгин. Выгоревший белый чуб, кафтан нараспашку и весь в саже, темные глаза горят от возбуждения.

— Дядя Иван! — зачастил он прямо с порога. — Вы тут спите и ничего не знаете! На острог черный снег падает! Утро-то давно уже настало, да черный снег свет застил.

— Какой еще черный снег? Может, сажа и пепел?

— Сажа, она самая и есть, — подтвердил Семейка.

— Так зачем же ты меня пугаешь? То снег ему, то сажа… Ветер откуда, с моря или с гор?

— Да вроде с гор тянет.

С минуту подумав, Иван заключил:

— Не иначе, как Авачинская огнедышащая гора сажу и пепел исторгла. А ветер к нам и пригнал целую тучу этого добра… То-то я вроде утром свет за окном разглядел, а потом опять тьма настала.

Подождав, пока Завина оделась за пологом, они втроем вышли из дому.

Над острогом висело низкое черное небо, в котором лишь кое-где угадывались светлые размывы. На крепостные стены, на крыши построек сыпались сажа и пепел.

Перед приказчичьей избой в сумраке возбужденно переговаривались крепостные казаки:

— Дожили до тьмы кромешной!

— Уж не знамение ли какое?

— Что-то будет, казаки, что-то будет…

— К большой крови это…

— Тю, кровь ему мерещится! Да на Камчатке кругом горы пепел кидают. Поди, Авача разбушевалась. Других огненных гор ближе к нам нет.

— Раньше-то в остроге нашем никогда сажа не выпадала. Не к добру это. Стеречься надо.

— Братцы, гляди, у Харитона Березина рожа черней, чем у черта запечного!

— Сам ты шишок запечный! — обиделся Березин, не сообразив, что в темноте его лица не видно, что казак шутит.

— Тише вы, воронье немытое! — прозвучал рокочущий голос Данилы Анцыферова. — У нас с архимандритом Мартианом горе горькое, а они тут раскаркались.

— Что ж за горе у вас, Данила?

— А такое горе, что, как пала тьма, бочонок с хмелем мы потеряли. Плачьте с нами, братья-казаки!

В толпе послышался хохот.

— Данила, друг ты мне или не друг?