— Верно, — соглашался Джангильдин.

— А вон Венера.

— Нет, Миша, это не Венера, — не соглашался Джангильдин.

— Но как же, — настаивал Рябинин, — мы это в училище проходили. Я знаю…

— Я, Миша, — посмеивался в темноте Джангильдин, — в училище этого не проходил, но вот в астрономической обсерватории верхушек нахватался.

— Вы?!

— А что, я, — снова смеётся Джангильдин.

— Но ведь Колесин говорил мне, что у вас нет никакого образования!

— У меня нет такого образования, которое мне бы хотелось получить, но кое-что я успел повидать.

— Товарищ Джангильдин, — взмолился Миша, — расскажите о себе. Все вы знаете, все вас слушают, всё вы умеете — и на море, и на суше. А нам в училище говорили, что казахи дикие, необразованные люди.

— Ну хорошо, Миша, попробую рассказать о себе, как сумею. — Джангильдин повернулся на бок, подпёр ладонью голову и начал неторопливо: — Родился я в казахской юрте. Отец мой — пастух, и мне сызмальства была предначертана пастушеская судьба. Детей в семье у нас было восемь, жили мы бедно, ни своей земли, ни своего скота не имели, а потому ещё мальчонкой я вместе с отцом пас байские стада. Ранней весной уходили мы в степь и возвращались только осенью. Жили под солнцем, спали под звёздами. За целое лето, бывало, ни одного постороннего человека не увидишь. Но степь меня многому научила. Ты вот смотришь, Миша, на степь, и все холмы тебе кажутся одинаковыми, травы все — сухими и неприметными, песок — везде рыжим и колючим, а зверьё мелкое — серым и неинтересным. А меня отец учил отличать былиночку от былиночки: одна дорогу тебе к колодцу укажет, другая рану заживит, третья в голод выручит. А самое главное в степи — уметь найти дорогу. С астрономией как наукой я познакомился попозже, уже в зрелом возрасте, а звёзды многие знал уже пастушонком: отец мне многие показывал и объяснял предназначение каждой. На Востоке люди связывают свою судьбу со звёздным небом: хорошее расположение звёзд — значит, быть удаче, а плохое — жди беду. И у каждой звезды есть своя история, легенда.

Вот хотя бы Венера. Вы, русские, называете её вечерней звездой. Это правильно, конечно, потому как появляется она вечером первой и уходит с небосклона последней. А у нас называют её красавицей Зухрой. Почему? Да потому, что живёт в народе такая сказка.

Жил-был на свете царь, и была у него красавица жена, по имени Зухра. И вот однажды отправился царь в поход в далёкие края, и очень долго он дома отсутствовал. А в это время в красавицу влюбился джинн пустыни. Как ведут себя джинны в этих случаях, я точно не знаю, но, наверное, клялся ей в любви и, как и положено, обещал все сокровища мира. Но вот однажды ночью возвратился неожиданно из похода царь, и тут джинн понял, что нужно ему подобру-поздорову уносить ноги. Но перед тем как умчаться в космические выси, он прокрался в опочивальню Зухры и отрезал себе на память косу красавицы. А когда та проснулась от звона труб и топота лошадей царского войска и увидела, что коса её отрезана, заплакала красавица и, убоявшись гнева своего супруга, взмыла в поднебесье и засияла звездой. А косу джинн всё-таки потерял, и с тех пор Млечный Путь называют у нас Косою Зухры.

Много мне таких историй отец рассказывал. Одни позабылись, другие сохранились в памяти, но, куда бы меня ни забросила судьба, дорогу по звёздам я всегда найду.

Отец будил во мне любознательность, но пришло время, и он перестал отвечать на мои вопросы или отвечал одинаково: «Так хочет аллах». Отец-то был неграмотным и, преподав мне всю науку, завещанную от деда, дальше, как ты понимаешь, двигать моё образование уже не мог. Тогда-то и появилась у меня мечта: пойти учиться. Куда, где, у кого — я ещё не знал, знал только, что есть в больших аулах школы, где дети учатся, а выучившись, читают книги, а книги объясняют, как устроен этот мир.

А тут и случай подвернулся. Приехал к нам однажды в селение учитель-казах их Тургая и рассказал мне о тамошней школе. Я к отцу: так, мол, и так, отпусти меня учиться. А отец и слышать не хочет. Где я, говорит, возьму денег, чтобы тебя учить? Поплакал я, поплакал, а когда наступила осень, взял да и сбежал из дома. Как раз в те поры из соседнего аула в Тургай направлялся караван со скотом на ярмарку, вот я и пристроился к нему погонщиком. А уж в Тургае отыскал того учителя, который приезжал к нам, и с его помощью поступил в туземную ремесленную школу.

Было нас в школе человек тридцать пять — сорок, а может быть, немного больше, русские и казахи. Обучали там грамоте, столярному и кузнечному делу. Занятия велись на русском языке, и этот новый для меня язык я быстро усвоил.

Мне очень нравилось учиться, и когда я сделал свою первую табуретку, то казалось, гордости моей не будет конца… Но через год приехал отец, разругался с учителем и насильно забрал меня домой, в Кайдаул. Но теперь я был уже не просто беглец, а беглец с опытом. Выждал я немного, пристроился к каравану, направлявшемуся в Кустанай, да и был таков. А в Кустанае поступил в двухклассную русскую школу. Но ты не думай, что больше мне не пришлось бегать от отца. Проучился я этак с годик, как снова встретился с отцом. Он требовал меня домой и грозил мне всеми карами аллаха. И тут я понял, что для учёбы нужно сыскать такое место, откуда бы отец не мог меня вытребовать, и попросил совета у инспектора народных училищ Алекторова.

Это был очень хороший человек. Он помог в училище устроиться и о моей дальнейшей судьбе позаботился — снабдил меня рекомендательным письмом к директору Оренбургского духовного училища. Так я стал бурсаком. Ты» наверное, читал «Очерки бурсы» Помяловского? Так вот, жизнь моя в Оренбурге ничем не отличалась от той, которую описал в своей книге русский писатель.

Училище я окончил в 1908 году. Отец уговаривал меня вернуться домой, но жажда знаний погнала меня на север. В том же году я поступил в Казани в учительскую семинарию.

Казань — город большой, университетский, почище, пожалуй, твоей Астрахани, но жить мне в ней было не очень сладко. Чтобы кое-как заработать на хлеб, я и дрова колол барынькам, и барки разгружал на причалах — никакой работой не гнушался. Но беда не в этом, беда в том, что сама учёба меня разочаровала. Я стремился к знаниям, к свету, а у нас в семинарии больше на закон божий напирали — надеялись выучить нас на миссионеров христианства. Мулла втолковывал мне, что есть бог только мусульманский, а поп — что только христианский, но, признаться, к тому времени я уже был законченным атеистом.

Запомнился мне наш учитель истории Ашмарин. Выл он человеком образованным, передовых взглядов, многими языками владел прекрасно? Он и помог мне познакомиться с историей стран Востока, понять суть и личину российского самодержавия и его политику в отношении народов Средней Азии. Благодаря Ашмарину я научился отличать народ от правителей, рабочих и крестьян от помещиков и капиталистов. Уже тогда я понял, что трудовому народу Казахстана нужно вместе бороться рука об руку со своим русским братом.

Грянула революция 1905 года. В Казани начались демонстрации. Наши семинаристы тоже вышли на улицу. Помню, однажды на углу Проломной и Воскресенской на нас напали казаки. Многих избили нагайками, а Ашмарина ранили в голову. Меня тогда арестовали и продержали в тюрьме целую неделю. Это было моё первое революционное крещение.

Кончить семинарию не удалось — исключили как бунтовщика. Деваться некуда: до дома далеко, в Казани оставаться бессмысленно. Решил поехать в Москву. Там мне повезло: знакомые помогли поступить в духовную академию, на исторический факультет. Но пособия, как личности подозрительной, мне не дали. Чтобы не умереть с голоду, давал частные уроки, перебивался случайными заработками.

Были занятия иного рода. В Москве я познакомился со студентами и вступил в нелегальный кружок, где мы изучали революционную литературу.

Потом по чьему-то доносу полиция сделала у меня обыск. Ничего жандармы не нашли, но всё равно меня обвинили в антиправительственных настроениях. А 16 октября 1906, года в шесть часов вечера — видишь, как хорошо помню, — в академии собрался духовный синклит, чтобы судить меня. Ты читал об инквизиции? Очень похоже. Сидели судьи в чёрных сутанах, в клобуках, нахохлившись, точно вороны. И спросил меня ректор: «Веришь ли ты, что Иисус остановил солнце?» — «Нет, — ответил я, — не верю».