С невыносимой болью в опухающей руке учитель истории тут же помчался в Грозный, только через сутки вернулся, огрызаясь на соседей, вновь заперся. Обливаясь пóтом, но не спеша, долго корпел он над своим творением, и когда, закончив, снизу виновато глянул в глаза женщины, изображенной на картине, то невольно ответил улыбкой. Изможденный от усталости, а более от боли в руке и уже во всем теле, он повалился на нары и через силу, не смыкая глаз, смотрел на дорогое творение. Только в густых сумерках, когда очертания картины, приняв однородный сумрачно-фиолетовый оттенок, слились с рамкой, ему показалось, что благодарно сверкнули белки глаз женщины. Малхаз впал в беспокойную дремоту, и ему еще долго представлялось, что женщина сошла с картины и знахарствует над ним. А потом было полное забытье, будто провал, лишь первые солнечные лучи, густым снопом ворвавшись в его мир, заставили раскрыть глаза, и первое, что он увидел, — грациозную красавицу гор в лучезарном сиянии земного светила. Перехватив ее по-матерински добрый, божественный взгляд, Малхаз посмотрел на свою больную руку — окровавленный и пожелтевший от мази Вишневского скомканный бинт развязался, сполз к запястью, опухоль почти сошла, а рана, еще не зажившая, уже по краям зарубцевалась, легонько чесалась, тоже «зарисовывалась», как было...
В то утро Малхазу показалось, что он заново родился, а картина с тех пор так и стоит прислоненная к стене поверх старинного ковра; там, в маленькой комнатенке, в которую каждое утро, омывая щедрыми солнечными лучами творение, заглядывает ласковое солнце, и там, куда отныне никто, кроме Малхаза, никто, даже бабушка, ступить не может — на двери замок.
Днем в селе дел невпроворот: школа, скотина, пасека и прочее-прочее. По ночам же Малхаз уже не просто любуется картиной, а про себя разговаривает с ней, и дошло до того, что кажется ему, и женщина с картины что-то говорит, а может, ему от тускло мерцающей керосиновой лампы так кажется, а иного света в горах уже давно нет, последствие чеченской революции.
С обретением свободы освободились от многих благ цивилизации: электричество стали подавать все с большими и большими перебоями, а тут средь бела дня, из своего же села выявились люди, некие Сапсиевы, которые все провода, что к селу через горы шли, пообрезали, в «цветметалл» сдали, и, оказывается, они не воры или варвары, а предприниматели, то бишь бизнесмены, и на то или иное действо имеют полное право, ибо они — Сапсиевы — в первых рядах революции были, их отец заводила зикра[9], а тетя кем-то еще, одним словом, у них документы от имени президента, а так как сами они малограмотны, то думают, что и другие такие же, и для весомости вместе с удостоверением, где обросшая рожа, и дуло автомата под нос любопытным, типа Шамсадова, тыкается. Но Шамсадов негодует:
— И вам не стыдно! При русской власти пикнуть не смели, а сейчас, в безнаказанности, вакханалию развели.
Сапсиевы, а они в каждом селе при смутных временах вылупились, всяких таких слов не понимают, как умели, ответили — дали по башке. Конечно, не так, как в городе, где никто не увидит — чтобы убить, а так, чтобы основательно проучить и другим свое могущество показать. В общем, снова учитель истории с сотрясением попал в больницу, только на сей раз в районную. Больница, как и школа, у лидеров революции не в почете: грязь, нищета, антисанитария — благо, что хоть врачи еще остались, но и они без зарплаты, за лечение платить надо. Посему, а более скучая по картине, Малхаз и в этой больнице не залежался. Дома, наверное впервые, задумался о деньгах; бабушка плакала — схоронить ее не на что. Оказывается, кредиторы Малхаза к нему самому, может, как к учителю, почему-то не обращались, а к бабушке тропинку выходили, и теперь не только последние гроши, но и одна коровка ушла.
Задумался учитель истории над тем, чего не ведал, об отвратительных товарно-денежных отношениях; ведь если бы задолженность по зарплате выдали, богаче него, как он считает, на свете человека не было бы, а так, поразмыслив немало, додумался везти в город свои старые картины.
В уже полуразрушенном, полузаброшенном послереволюционном Грозном — образца 1993 года — его сердечно-теплая живопись Кавказских гор мало кого интересовала, в ходу были волки, тигры, орлы, и вроде несмышленый в коммерции Шамсадов из-за материальных трудностей проявил рыночную смекалку — стал рисовать тех же тотемических[10] хищников, а у него никто не покупает, и он долго ничего не понимал, пока коллега-сосед по базару не объяснил:
— У тебя звери добрые, мягкие, а сегодня потребны злость, дикость, ярость, месть!
Понял Шамсадов; представляя Сапсиевых, всего за пару часов прямо на базаре выдал такую дикую ярость волка, что даже коллеги ахнули. Стали штамповать, бизнес пошел, но ненадолго: идею перехватили, рынок заполонили, и уже на всех машинах, ларьках и столбах эти свирепые клыкастые волки.
Освоил Шамсадов азы рынка и выдал новинку — когтистый орел, и опять то же самое — и плагиаторов много, и хоть и кажется, а поклонников дикостей не так уж и много, просто на виду эти засранцы.
Вслед за орлом Малхаз изобразил тигра — еще меньший эффект; и тогда, так сказать, изучив конъюнктуру рынка, освоил новый сегмент потребления — портрет лидера, очень красивого, доброго, улыбчивого, и не простой портрет, а цельный коллаж: здесь и волк, и луна, и орел, и башни, и горы, и знамя; короче, ноу-хау, штамповать не успевают; и тут появляется здоровенный бородатый верзила, весь в оружии, да еще с охраной, и заказывает тысячу картин за любые деньги, только на холсте. Три месяца все художники республики корпели, облагораживая физиономию лидера революции, а в конце выясняется, что оплата перечислением, зато в два раза больше, правда не в Чечне, здесь банки тоже не работают, а совсем рядом, в Ставрополе. С платежным поручением помчался Малхаз в соседнюю область, а там его поджидали, арестовали; оказывается, какой-то «воздух прокачивают», он соучастник.
Вновь мать помчалась выручать Малхаза. С помощью адвокатов, точнее — взятки, в течение месяца удалось доказать, что Шамсадов не имеет отношения к финансовым махинациям. В итоге — как бизнесмен Шамсадов не состоялся, и если свести дебет с кредитом — полный баланс, то есть как уехал на бабушкины гроши, так и приехал на мамины подачки. Тем не менее, он был рад: главное, он дома и свободен, а больше не в свои дела, типа бизнеса — нос не сунет; и, наконец, жизненное — он видит свою картину, которой ему так не хватало, и почему-то уверен, что обладает таким богатством, что не одна корова, а стада у бабушки будут. Но торговать ею он, конечно же, не намерен, просто уверен, что она принесет ему счастье, а разве это не богатство?
Впрочем, не все так благополучно; хуже нетерпеливых кредиторов оказалась директор школы Бозаева. Вот кто отравляет его жизнь, называя «хапугой»: «За длинным рублем помчался, мало в тюрьме сидел! А где патриотизм, любовь к детям и школе!?» Три дня все это выслушивал Малхаз, а потом не выдержал:
— Пата, какая школа?! Полтора года зарплаты нет!
— А я! — крикнула директор, а потом очнулась, помрачнела, заплакала и сквозь слезы долго-долго говорила о надвигающейся беде — ведь тот, кто каждый день не учится — вырождается.
Под впечатлением этой истины Малхаз разорвал свое заявление об уходе из школы, чем еще раз растрогал директора. В поисках носового платка Пата Бозаева, сопя, тщетно порывшись в своей сумочке, полезла в ящики стола, и тут вскрикнула:
— Ой, какая я дура! Память куриная, уж сколько времени эти письма лежат.
Обдавая учителя истории беспокойной волной, перед ним на стол упали два увесистых, солидных конверта, обклеенные цветными заморскими марками, с непонятными штемпелями, и даже не посмотрев на адресата, он по своему все возрастающему волнению понял, что корреспонденция от Давида Безингера. Уже много лет Малхаз не имел никакого контакта с этим странным иностранцем, из-за которого претерпел столько неприятностей. Но удивительное дело, ему всегда казалось, что тот историко-этимологический диалог, начатый с Безингером еще в гостинице «Интурист» в Москве, все эти годы продолжался, и вроде связи не было, а нет-нет и какая-то информация, что Безингер существует, до Шамсадова периодически доходила. Так, при последней встрече декан Дзакаев (теперь он вновь в этой должности) сообщил, что в Москве, в историко-археологическом институте его то ли случайно, то ли нет, познакомили с этим Безингером. Иностранец был очень щедр, при этом многим интересовался, даже знал такое о Чечне, что самому Дзакаеву неведомо, несколько раз переспросил о Шамсадове, передал дружеский привет и якобы был огорчен, что Малхаз избегает переписки. А после встречи с Безингером москвич-коллега Дзакаева, который его с ним и познакомил, предупредил, что с иностранцем надо быть весьма осторожным, ибо он вроде агент всех спецслужб мира — от ЦРУ — Моссад до КГБ, на что еще один присутствующий коллега с усмешкой добавил: «А мне кажется, что не он на них, а все спецслужбы на него работают».