Мать запаниковала, выскочила из кабины и как сумасшедшая стала бегать вокруг машины, проклиная весь свет, эти проклятые дороги, эту свадьбу в разгар войны. Ансар, не привыкший в Москве к таким переделкам, тоже сник, как мямля что-то бурча, будто жизнь на этом кончилась; уселся, сдавшись судьбе, на придорожную иссохшую траву, горестно чуть ли не всхлипывал, отворачивая взгляд от старшего брата. И лишь Малхаз, словно случилось ожидаемое и он разбирается в двигателе, полез под капот, чуточку там повозился и бодро вскрикнул.

— Все! Больше машина нам не помощник. Надо идти пешком: или назад — домой, или вперед.

— Нет, только не назад! — завопила мать.

— А далеко идти? — слабым, охрипшим голосом удрученно спросил Ансар.

— Через два перевала — развалины Хилой, там должны жить люди… в крайнем случае лошадкой и телегой разживемся, бодрился Малхаз.

Конечно, он понимал, что вся ответственность за затею ложится на него и ему выпутываться из ситуации, но в то же время поддаваться панике ему никак нельзя — бывали ситуации и похлеще этой.

— Хватит нюни распускать! — заорал он на родных. — Пошли вперед! — и видя, что Ансар не шелохнулся, злобно процедил. — Хоть ты возьми себя в руки, тоже мне мужчина.

Марш-бросок был недолгим. У матери сразу же началась одышка. Оба сына подхватили ее под руки, однако так далеко не уйти, к тому же и обувка у приезжих не для горных троп, и дух у них окончательно сломлен, угнетен, давит и на Малхаза.

— Так дело не пойдет, во время очередной остановки постановил учитель истории.

Они преодолели лишь небольшой участок подъема, и им еще очень далеко идти, а в таком темпе — безнадежно. И что еще больше забеспокоило Малхаза — ветер подул с гор, леденящий, натужный; значит, он вскоре оттеснит туман в равнины. В подтверждение этому видимость становилась все лучше и лучше.

— Погода проясняется, как бы про себя сказал Малхаз, нам выгоднее вернуться домой.

— Нет! — с надрывом, сквозь глубокую одышку выдавила мать. — Наш дом не здесь, не здесь, в Москве!

Наступила пауза. Теперь горячим паром родственные лица дышали в разные стороны.

— В том-то и беда наша, печально выдавил первенец. — На чужбине приют ищем, а родину на откуп ублюдкам оставили…

— Не суди, не суди, Малхаз! — заплакала мать. — У меня там таких же, как ты, любимых, еще четверо детей… что мне прикажешь делать? Как мне меж вами разорваться? Да и не можем мы тут жить, детям учиться, нормально жить надо.

— Ладно, прости, нана, смягчил тон Малхаз. — Спускайтесь в низину, схоронитесь в лесочке неподалеку от машины, я через час-полтора вернусь. — И более жестко. — Ансар, ты не маленький. Держись! Здесь все возможно. Если я до вечера не вернусь, возвращайтесь в Гухой. Что всем — то как праздник! И ты помни — здесь наш дом! И где бы ты ни жил — здесь нас похоронят!

Изо всех сил учитель истории побежал вверх по крутому подъему, на вершине оглянулся: мать и брат все еще стояли на том же месте, с надеждой глядя ему вслед. Рискуя споткнуться, Малхаз стремительно побежал вниз по давно не езженой раскисшей колее, все больше и больше набирая скорость. Уже не контролируя ход, только рефлекторно успевая перемещать ноги, буквально долетел до дна ущелья, где, поросший зарослями, протекал небольшой родник, как его слух резанули эхом две короткие автоматные очереди. Сходу он хотел было остановиться, не получилось. Заплетаясь ногами, он кубарем полетел вниз, с болью плюхнулся в ледяной неглубокий поток.

От головокружения долго не мог встать, просто прийти в себя; а когда наконец-то, с трудом выбрался на берег, представил ужасную картину за склоном и, невольно прослезившись, тихо, нежно прошептал: «Нана, сан нана!»[37] — часто падая, он с бешеной скоростью ринулся обратно.

Больше он ничего не слышал: лишь свой задыхающийся свист и бой в висках, и только у самой вершины, в очередной раз упав, он на секунду замер: перед глазами, мраком заслоняя весь мир, стояли мощные сапожищи с уже знакомым, обляпанным родной землей рельефным протектором.

Грубой хваткой Шамсадова поставили в вертикальное положение и, как нашкодившего первоклашку, толкая в спину стволом короткого автомата, повели к поломанной машине, возле которой уже стояли два новых военных «Уазика» без номеров.

Путь, доселе проделанный Малхазом на одном дыхании, в обратную сторону превратился в вечность — он весь дрожал, с ужасом боясь не увидеть живыми мать и брата.

— Малхаз! — вдруг услышал он самый родной голос. Его мать и брат свободно вышли из одной машины. — Нам повезло. Они из миссии международных наблюдателей.

— Да-да, подтвердил вышедший из той же машины здоровенный рыжеволосый мужчина, по акценту американец.

Потом Малхазу представился российский журналист — Андрей Викторович, следом чеченец, почему-то в маске. От пережитого внутреннего потрясения, от того риска, которому он подверг мать и брата, затеяв авантюрное путешествие, учитель истории никак не мог прийти в себя, в голове все мутилось, перед глазами все поплыло, он был всему рад, блаженно улыбался, все время смотрел на мать и, наверное, впервые в жизни с сыновней нежностью, крепко сжимал ее холодную кисть.

А дальше все происходило как в загадочном сне. Их с миром доставили к окраине родного села и, сославшись на какую-то международную конвенцию, въезжать в населенный пункт не стали.

Теперь члены семьи Шамсадовых поменялись ролями, и пока Малхаз все еще пребывал в бездумной прострации, мать живо общалась со спасителями и договорилась, что назавтра, с утра, в Гухой прибудет специальный джип под эгидой международного «Красного Креста» и ее с Ансаром, как граждан России, прописанных и проживающих в Москве, без проволочек, прямо по дороге, свободно пересекая линию вооруженного противостояния, доставят в целости и невредимости в аэропорт у станицы Слепцовская.

Когда на следующее утро, действительно, в село, прямо к школе, прибыл белый джип с красным крестом и бравый молоденький водитель-чеченец по спецпропускам зачитал фамилию Зоевы — мать и Ансар, Малхаз совсем потерял способность что-либо соображать. С влажными глазами он крепко обнимал на прощание мать.

— Ну, поехали, поехали с нами, все еще не унималась она, слезы нескончаемым потоком текли по ее явно за эти дни обвисшим щекам.

— Поезжайте, побыстрее, подталкивал первенец мать к машине, не волнуйся, горячо шептал он на ухо матери, теперь все будет хорошо, через пару недель мы с Эстери к вам приедем.

Едва машина исчезла из виду, стоявший посередине школьного двора учитель истории протяжно, со свистом выдохнул, и ему показалось, что с этим выдохом последние силы покинули его, появилась непонятная ломота во всем теле.

— Я был бы счастлив, если бы и ты с ними уехала, затуманенным взором он тяжело глядел на жену.

— Теперь только с тобой, твердо прошептала Эстери, вплотную подошла, заглядывая в лицо супруга, дотронулась до лба и шеи. — Ты весь в жару! — встревожилась она, повела к зданию школы.

Доктора в Гухой не было. Были знахарь — из местных, и медсестра — из беженцев. Оба поставили одинаковый диагноз — простуда, правда, медсестра уточнила — с признаками пневмонии. Знахарь рекомендовал барсучий или медвежий жир, с медом и молоком; медсестра — антибиотики. Кроме меда и молока в селе ничего не нашлось, и Эстери на следующее утро пешком двинулась в сторону Аргунского ущелья, благо были попутчики — беженцы уходили дальше, к границе Грузии.

Однако Эстери далеко уйти не удалось: прямо за селом вдруг возник пост, якобы от миротворческих наблюдателей; всех пропустили, а Эстери подвергли обыску, допросу и, выяснив, что ее муж болен, а идет она за медикаментами, настоятельно рекомендовали вернуться, ибо больному нужен уход, и пообещали после обеда прислать врачей из того же Красного Креста или организации «Врачи без границ».

У Малхаза температура под сорок, и хоть он в бессилии и бросает его то в жар, то в озноб, а соображать кое-как он может, понимает — вокруг него эти «миротворцы» кружатся, что-то от него ждут, ждут его действий и этому всячески способствуют, а иначе — тубус Безингера давно бы отобрали.