На краю базара, там, где некогда шли трамвайные пути, картина несколько иная, по крайней мере, крови нет, просто прошелся смерч. Эстери увидели издалека, о ней уже позаботились, она сидела на земле, прислоненная спиной к какому-то мешку, с отрешенным взглядом, не моргая, никого не узнавая, не отвечая.

— Контужена, — пояснил Шамсадов.

Появились первые врачи, две-три полуразбитые жалкие машины «скорой помощи». Как ни кричала Бозаева, врачи на Эстери внимания не обратили, были гораздо более тяжелые раненые. Все-таки Малхазу удалось разместить Эстери в сопровождении тети в открытом кузове грузовика вместе с десятком окровавленных, еле живых людей, отправляемых в ближайшую больницу.

Как ни пыталась Пата, Эстери в больницу не приняли: такие оказались не в счет, исковерканными телами забиты все палаты, все коридоры, даже лестничные проемы. Всюду столько крови, столько криков, стонов и рыданий, что никто ни на кого не обращает внимания. Лишь привыкший медперсонал носится неугомонно. Электричества в городе давно нет, а тут и автономный генератор не выдержал нагрузки. Скорые осенние сумерки быстро сгущаются, навевают еще больший мрак.

В городской больнице практически ничего нет: ни медикаментов, ни шприцев, ни перевязочного материала. Тут же нашлись дельцы, аптека на колесах. Кто-то обогащается, кто-то теряет все, даже жизнь, даже родное дитя. Словом, циничное, жестокое время, и его высшая деспотия — война.

Однако мир, в итоге, всегда сильнее войны, и добрых людей гораздо больше, чем дурных, этим дух мира питается... Заработал генератор, понесли простые люди в больницу все что могли, стали в очередь сдавать кровь.

И до Эстери очередь дошла: сделали ей укол, что-то дали понюхать. К полуночи она ожила, заговорила, даже улыбнулась, узнав тетю, и эта улыбка, на фоне беспредельного страдания и горя, была столь кроткой, столь трогательной и животворной, что Бозаева тоже сквозь неудержимый поток слез умиленно просияла, с чувством поцеловала худое скуластое лицо Эстери, потом крепко обняла ее, и так в обнимку они надолго застыли, вновь начав рыдать во мраке стонущего от боли и горя больничного двора.

— Не оставляй меня здесь, забери, забери! — все громче и громче по-детски всхлипывая, умоляла Эстери.

— Заберем, конечно, заберем, — неожиданно из темноты послышался огрубевший за этот день подавленный голос Шамсадова.

— Малхаз, это ты... ты пришел за нами?! — тихим, благоговейным шепотом промолвила Пата; события этого дня потрясли ее и по-новому заставили смотреть на этого вечно молодого, вроде никудышного по жизни учителя истории, которого она всегда прилюдно тыкала и порой даже обзывала — «потерянное поколение» или «сельский интеллигент». Теперь все в корне изменилось, и, поняв, что перед ней истинный, достойный мужчина, она с облегчением покорилась его воле, его велению.

— И твоих бабулек заберем, — обо всех пытался заботиться учитель истории.

— А бабулек нет, — уже перестала плакать Эстери, как испуганный кролик, вся съежилась, теснее прижалась к тете, и лишь большие потупленные глаза невольно все чаще и продолжительнее всматривались в темень, где стоял Малхаз, отражали всплеск и борьбу за жизнь из больничных окон. — Одна померла, а другую родственники забрали.

— Так ты одна жила? — удивилась Пата.

— Я давно одна, — печально выдавила Эстери.

И в это время раздался тонкий, истошный, душераздирающий крик:

— Дада, дада, не умирай, не покидай меня, хоть ты останься со мной!

— Эстери, ты можешь идти? — перебивая этот вопль, спросил Малхаз. — Нам надо отсюда уходить, нам надо жить, мы обязаны жить! Мы обязаны выжить.

Лишь к вечеру следующего дня, под конец преодолевая путь пешком, они с трудом добрались до Гухой. В селе их окружили, забросали расспросами. Тема одна — война, и горе одно — тоже война. Однако в любом обществе найдется злослов, и вроде участники события об этом не говорят, а в высокогорном захолустье уже все знают, что из-за «строптивости» Бозаевой чуть было палками не прошлись по спине Шамсадова; просто земляк из соседнего села, бывший ученик Малхаза, а ныне почти самый влиятельный полевой командир, именуемый Красным Беком из-за рыжей шевелюры и бороды, спас учителя истории; так и этого мало, «в утешение» директорша выдает свою как жердь худую и длинную разведенную племянницу за разбогатевшего на чужбине учителя, хотя кругом молодых девушек-красавиц — пруд пруди.

Опасаясь, что этот деревенский пустобрех вновь дойдет до Эстери, Малхаз в спешке обдумывал, кого заслать со сватовством к Бозаевым, да и как, еще не имея своего дома, вести невесту в кабинет школы; а тут опять война, и горная, не совсем ласковая зима не за горами, а еще схема Безингера перед глазами витает, все покоя ему не дает, дергает буквально постоянно мозг теребит, требуя быстрее разгадать великую тайну тысячелетия, раз все в твоих руках, и еще сколько мелких да неотложных проблем ежечасно возникает даже в таком высокогорном захолустье, если ты деятельный, активный человек, а не какая-то безликая вошь, с жалостью или с ехидством наблюдающая за происходящим, называя мир бездумной суетой.

«Что делать, как быть?» — сжимая обеими руками голову, сидел в кабинете истории Шамсадов, когда чуть ли не спозаранку явилась в школу Бозаева Пата, и начала о совсем ненужном.

— Знаю, виновата, из-за меня чуть не побили, так они у тебя еще прощения просить будут. Вот посмотришь, Малхаз. Ведь Красный Бек не только наш ученик, он мне родня, он не знал, что я там тоже была...

— Пата, ради Бога, — вскочил учитель истории, умоляя, — не вспоминай об этом, не говори мне об этой гадости... Всех простил, все позабыл, и тебе этого же желаю.

Взволнованные, с раскрасневшимися лицами, они старались не смотреть друг на друга, чувствуя неловкость. Долго молчали. Потом учитель истории медленно подошел к доске, взял мел, будто хотел что-то нарисовать, и, все еще не глядя на директора, тихим, но твердым голосом начал:

— Пата, может, так не положено... Гм, так я уже не маленький, и нечего юлить, всякие сплетни и чушь выслушивать и городить. — Теперь он обернулся и смотрел прямо на Бозаеву. — Нам надо жить, выживать... я сегодня засылаю к вам сватов... Лучше в этом деле мне помоги, и без каких бы то ни было отговорок в эту субботу я хочу на Эстери жениться.

— Малхаз! Малхаз Ошаевич, ты... нет, я не буду говорить, — с широко раскрытыми глазами Бозаева попятилась к двери, у самого выхода застыла, какая-то блаженная улыбка застыла на ее уже немолодом, обветренном лице. — Только в эти дни я тебя по-настоящему узнала. Ты... ты настоящий мужчина! — она взмахнула руками. — Ой, ведь война, а столько дел, столько радостных дел! Я побежала, надо готовиться! — она скрылась, и тут же ее голова появилась вновь. — Малхаз, поверь, она достойна тебя, достойна, — и уже из коридора, уходя. — Как я рада! Какое счастье! Да, мы будем жить, мы будем жить, Малхаз!

Уже вплотную к Тереку подошли федеральные российские войска, уже из всех орудий обстреливают и так полуразрушенный Грозный, уже круглосуточно бороздят небо над горами Чечни самолеты и вертолеты, кое-где уже бомбили, и есть слух, что высаживался десант для захвата высокогорных баз чеченских боевиков, — какая тут свадьба, какое веселье? Да в том-то и загадка — чеченцы народ непокорный, строптивый, по своим канонам жить хотят. Как бы под мышкой, будто смущаясь, кто-то притащил к школе, куда к обеду привели невесту, уже видавшую виды гармонь. Вначале потянули инструмент тихо, неуверенно, как бы пробуя на звук; разлилась по аулу и по ущелью грустная народная мелодия, а потом сели рядышком молодые горянки, завели унылую песнь о новой войне, а потом, тоже печальную, о неудавшейся любви. Тут кто-то гаркнул: