Только-только распогодилось, едва застенчивое солнышко появилось из-за небесной, молочной пелены и ветер стих, прямо как по заказу. Хотел было Малхаз с утра поскорее разобраться с собратьями по несчастью и заняться своими делами (это не только с аквалангом), да не успел, всего на день, точнее на ночь. Замигала красная лампочка, и он все еще раздумывал, надеясь на авось, да прибежал Степаныч: — Что не видишь горит, бегом за мной!

— «Все-таки жалеет меня», — думал Шамсадов, поспешая за огромным подполковником, ощущая застоялый перегарный смрад.

Вновь Степаныч не мог набрать код, а руки дрожат, и он уже сам был в отчаянии, Шамсадов не выдержал, нервы сдали, оттеснил офицера, играючи, бегло набрал шифр. У Степаныча водянистые, вдоволь залитые хмелем и кровью глаза полезли на лоб, даже рот раскрылся, лицо вытянулось. Но ни слова не сказав, он вошел в бункер и обмер; силовой щит раскрыт, вся компьютерная оргтехника Андрея здесь.

— Вот ты гад! — нет, не крикнул, а очень тихо, шепотом выдохнул Степаныч, медленно развернулся. Не только мысль, но и движения его стали вялыми, заторможенными. И пока он попытался было что-либо предпринять, начался знакомый хлопающий подземный гул, все затряслось. Этот момент самый противный. В оцепенении, затаив дыхание, на полусогнутых ногах ждешь, но не томительно долго. Взрыв, каких ранее не было, другой направленности и мощи, швырнул обоих к стене; тучный Степаныч застонал, сползая. А рот его все так же открыт, и взгляд туда же, на силовой щит, а мысль от удара, видать, прояснилась.

— Тчамсадов, Малхаз, спаси, беги, трибунал под старость — забыл тумблер вырубить!

Молнией выскочил Малхаз из бункера. До домов метров пятьсот-шестьсот. Бежал он, земли не касаясь, боясь упасть от повторного толчка. Потом споткнулся, чуть не упал на месте, где дважды ходит каждую ночь — уже не щель, не расщелина в ладонь, а полуметровая страшная трещина. Но любоваться некогда. Побежал он дальше. Степаныч тумблер не отключил, а дом запереть не забыл. Да у Малхаза есть ключ, Зинаида Павловна на всякий случай дала, вдруг Степаныч с похмелья пожар учудит; а таблетки с демидролом он сам в аптечке нашел, в огромную бутыль с мутным, вонючим самогоном щедро побросал, и за это сам может поплатиться. Так и случилось. Тумблер он успел вырубить, и даже мечтал до бункера успеть, но здесь наверху, почему-то гула не слышно, и тряски он не заметил, наверное, оттого, что сам в беготне. И тут, как швырнуло его, прямо под стол, дом резко дернулся, качнулся, хрустнули стекла. Бросился Малхаз к выходу, первым делом глянул на океан — все, вроде, спокойно, как обычно, слегка штормит. А его сердце странно, бешено колотится, вот-вот выскочит, давит в виски, дышать не дает, впервые он почувствовал тяжесть одышки, боль в горле, в предплечье, и сил бежать просто нет, все внутри горит, распирает, давит.

Знакомый, разъяренный рев заставил его жить, принудил бороться. От мощного глубокого подземного толчка происходит сдвиг, обвал или разлом морского дна, вода резко смещается, и от сильного перепада амплитуд, где-то недалеко в океане зарождается гигантская волна, которая расходится, как снежная лавина со склонов, в две направленные стороны. В открытом океане эта волна не страшна, и даже слабо ощущается кораблями из-за большого периода интервала, а встречая мелководье, волна резко вздымается, ее фронт кипит, пенится, злится, и с огромной силой и энергией обрушивается на природу, в данном случае на породившую ее островную скалу…

Издали увидел Малхаз несущуюся бешеную, как создавшие ее люди, беспощадную волну. Завороженный, наверное, с минуту наблюдал он за сдачей стихии. Чуть погодя вспомнил, что не в бункере, бросился туда, а сил почему-то нет. Зато по закону сохранения энергии — сколько киловатт люди взорвали, столько и в волне, обрушилась она стремительно со страшной неукротимой силой, с высоченной волной. Малхаз сделал шаг, второй, больше не смог, что-то внутри надломилось, от страха коленки подкосились, упал он навзничь, и лишь прикрыл несчастную голову руками. А рокот нарастал, все тряслось, вихрь воздуха, а затем и сама волна дотянулась жадно до Малхаза, цепким, леденящим языком хищника обдала его, лизнула, в свою бездонную пасть потянула с прожорливостью, да та расщелина, что морщина матери — спасла. Попал в нее Малхаз, да так глубоко и прочно — сдвинуться не может, застрял, и это вновь его спасло, от повторного, не менее голодного языка растревоженного морского чудовища.

Сам Малхаз никогда бы не выбрался. Отчаявшись кричать — умолк; океан рядом, штормит, любой стон глушит, будто специально на людей сердит. А тут и ранние приполярные сумерки наступили. Смирился Малхаз с судьбой и даже улыбнулся сквозь слезы — родная земля не отпустила, как положено, в своих объятиях хоронит его. И было совсем темно, когда луч фонарика забегал над головой, из последних сил он крикнул. Лица Степаныча он не мог видеть, но по голосу, и тому, как орошалось его лицо, знал — подполковник сквозь слезы, как родного спасал его. И отвел в свой дом, на свою постель уложил, и лишь потом, когда страсти, казалось, улеглись, без угрозы сказал:

— А ключ-то в дверях забыл?

— Зинаида Павловна дала.

— Я Зинку всегда дурой обзывал; дочь коммуниста-генерала, а набожной была. Теперь я понимаю — она всегда была права. Иди сюда, — он позвал Малхаза в комнату Андрея. Странное дело — одна плита полностью обвалилась и прямо на кровать юноши. — Если бы не поступил, приехал бы и спал бы Андрюша здесь…

— Нет, был бы в бункере, — логически пытался мыслить Малхаз.

— В том-то и дело, плита упала позже, когда наступила ночь, … и после этого, без особой надежды, я стал тебя искать… Фу, вроде, атеистом был, а в миг в Бога поверил, — и он обнял Шамсадова, — спи, отдохнуть тебе надо, бледный весь.

Наутро, после проведенной совместно ночи под одной крышей, Шамсадов встал первым, тихо хотел выйти.

— Малхаз, постой, дело есть.

Шамсадов насторожился, голос Степаныча, вроде, не груб, да и радости в нем нет.

— Ничего не спрашивай. Это вопреки положению. Исполнить последнее пожелание умерших, я три дня с собой ношу, — Степаныч достал пачку пронумерованных фотографий с 1431–1440, — Просили за упокой их душ помолиться…

— А что они так худы, скелеты?

— Сильное облучение… Юнцы, совсем юнцы, ровесники Андрюши, — схватился за голову Степаныч. — Что-то я ничего не пойму!

— А что тут понимать — у сильного всегда бессильный виноват.

— Ну, ведь были массовые казни, бандитизм и прочее-прочее.

— Было, все было, — взял фотографии Малхаз. — И пусть истина всегда где-то посередине… А из двух спорящих — виноват умный. И пусть независимый суд, а не кучка вооруженных головорезов с обеих сторон решают судьбы людей, тем более, заблудших несовершеннолетних.

— Не знаю, не знаю! — вскочил Иван Степаныч. — В последнее время в моей голове полный кавардак, ничего не пойму, — он жадно выпил полный стакан воды, и чуть отдышавшись, не глядя в сторону Шамсадова, твердо. — От принципов не отступлю: помогать тебе не буду, но и мешать не намерен… Как сказала бы Зина — все в Божьих руках!

И когда Малхаз уже был на улице, Степаныч вышел вслед, и очень тихо:

— Тчамсадов, у меня уже предписание на руках, через две недели уплываю, а до этого, … того … свиней.

— Спасибо, — так же тихо ответил Малхаз.

Этой информацией он уже владеет, и надо выяснить еще одно — самое основное; и хотя Степаныч нейтрализован, все равно времени в обрез, но сейчас не о себе надо подумать, а об убиенных юнцах.

Долго Малхаз совершал принятый религиозный обряд, слезы сами по себе текли, и одна печаль, а кто по нему молиться будет, и кто узнает, что он кончил жизнь здесь? От этих переживаний сердце, как и накануне, сильно защемило, так что он остаток дня провел лежа, вечером, в который раз полез в аптечку Зинаиды Павловны.

— Да-а, не сейчас бы твоему сердцу болеть, — выдавил Степаныч.

— Не болит, — свою улыбку постарался напустить Шамсадов. — Для профилактики, укрепляю.