— Перестаньте орать, поберегите силы, — впервые послышался голос Мниха на греческом языке.

— О-о-о! Ты сволочь, предатель, это ты во всем виноват, — почти хором ответили ему на этом же понятном для Астарха языке, а потом еще очень много, видимо, противного, на непонятном.

Эти эмоции были последним всплеском жизненной борьбы, следом все сдались, обмякли, и даже дыхание еле слышно, и как ни странно, то же самое и наверху, не только голосов, но даже шагов не слышно, будто все покинули корабль, и лишь жирные крысы остались хозяйничать, теперь уже смело ползают не только по мертвым, но и по еще живым, обгрызая в первую очередь уши и пятки.

А потом началась качка, видно, море заштормило, но корабль большой, нагруженный, лишь слегка кренится, да этого достаточно, и уже Астарх теряет сознание, всякую волю жить, и казалось — конец, как вдруг послышались чересчур властные, твердые шаги. Люк раскрылся, хлынул поток хоть и раскаленного, но свежего морского воздуха, и вместе с ним нависла тень.

— Да они ведь дохнут! — возмущенный голос Никифора. — Они мне еще живые нужны. Быстро вытащить, воды.

Пятерых, уже мертвых, побросали за борт; остальных привели в чувство, напоили.

— Что, — перед полулежащим на солнцепеке, еще еле живым Мнихом, царственно подбоченясь, встал, расставив широко ноги, Никифор. — Византию разграбили, изнутри разложили и решили в Европу со всем богатством бежать, там с чистого листа спокойно веками жить! Не вышло и не выйдет! Не тебе, жалкий Мних, ставить, убивать и миловать царей и эмиров… Вот твое послание — не умерщвлять Романа. Поздно!.. А вот письмо царицы Феофаны — тоже твоей ставленницы: выдала она тебя, ха-ха-ха, а теперь меня любит, в мужья кличет — знает, кто достоин быть законным царем! Царем великой Византии, которая стояла, стоит и будет стоять вечно!

Видно, эти слова крайне возбудили Никифора, он в нетерпении сделал несколько шагов по палубе, любуясь даже своей тенью, и вдруг, вновь вернувшись к Мниху:

— Тьфу! — смачно плюнул он прямо на лысину доктора. — И эта жалкая тварь пыталась управлять миром, всеми помыкать… У-ух! Еще не раз ты пожалеешь, что не подох здесь от жажды! Очень медленной и мучительной будет твоя смерть. И будете ты и твои единоверцы неспешно истерзаны на всеобщем обозрении… Капитан! — рявкнул Никифор в сторону. — Вначале выгрузишь все, где я сказал, а потом этих в Константинополь, и чтобы все были живы. — И вновь глядя свысока на доктора, от качки широко расставив ноги, может, ощущая себя апостолом. — Зембрия, мой «дорогой» родственничек, а у меня еще разговор к тебе есть, — при этом Никифор присел и, хватая потными грязными пальцами подбородок Мниха, шепотом, да Астарх услышал. — Мне сейчас недосуг — трон пустовать не может. А где золотой сундук, всемирная мессия — мне лично расскажешь. Может, тогда и сохраню тебе жизнь, будешь еще лучше жить… А это что? — он схватил уже опухшую от пут почерневшую кисть, всмотрелся в перстень. — Мц, ну и скуп же ты, столько добра, а железяку на пальце носишь…

Еще пару дней корабль не трогался. За это время условия узников значительно улучшились: вода, хоть и горячая и вонючая, а пресная — есть, целая бадья; и еда, из объедков, в трюм бросается, так что и крысам достается; и руки свободны, вот только на ногах прибили кандалы, и общей цепью скреплены, так, как приковывают рабов-гребцов — до смерти.

Наконец дали команду; вначале тяжело, в разлад, а потом все веселей и разом заскрипели сотни деревянных весел, и почему-то только теперь Астарху явственно показалось, что мучительная смерть, смерть не на поле боя, с оружием в руках, а позорная, издевательская — неминуема, и от этого с каждым свистом на выдохе гребцов он ощущал, как все больше и больше потеет, и вместе с потом исходит его дух. И к удивлению, будто бы назло, даже ночью гребцы не отдыхают, лишь короткая передышка и вновь свист.

— Не рабы гребут, а, видно, личная гвардия Никифора, — словно прочитав мысли Астарха, на ухо пояснил Мних.

И как ни странно, сам доктор, по крайней мере, внешне, очень спокоен, и даже какие-то нарезки делает на досках борта, вроде что-то высчитывает, думает. И в одну ночь Мних на непонятном что-то сказал, а потом шепотом на греческом Астарху:

— Муки смерти я не боюсь — многое пережил. Но без борьбы отдаться этой неблагодарной твари — тоже не могу… Надо поймать несколько крыс.

Крысы, хозяйничающие здесь каждую ночь, будто поняли доктора — в эту ночь исчезли. Потом повезло; на следующий день поймали одну, на следующую ночь — еще три; правда, от брезгливости Астарх свою жертву так сильно сжал, что она сдохла.

— Ничего, ничего, — успокаивал Мних, — три — как раз достаточно.

К этой операции Астарха не привлекли, и что делалось, доподлинно он не знал, знал лишь одно — в грубоватом простом перстне Мниха был спрятан яд.

— Бегите, бегите, — ласково отпускал доктор крыс. — И ваша доля в этой еде… Хе-хе, скоро они найдут пресную воду, если она есть на корабле.

Так оно и случилось; вскоре одна крыса, вскрючив свой гадкий хвост, нагло, с бешеной скоростью заметалась вокруг бадьи и вдруг, совершив какой-то невероятный акробатический трюк, ловко прыгнула прямо в воду.

— Эту воду пить нельзя! — вскричал Мних, опрокинул бадью, и чуть позже. — И вообще больше воду пить нельзя.

Среди людей, переживших муку жажды, в изнуряющий зной такое говорить — страшно. Но Мних был грозен, неузнаваем; он на своем что-то злое процедил, и переводя для Астарха, помягче:

— Терпеть, надо терпеть… Жизнь — это терпение. Нетерпение — позор.

Выбора не было, стали терпеть, чего-то ожидать. Оказалось, недолго. Где-то после полудня, когда жара особо давит, и даже неутомимые гребцы перестают грести, — все отдыхают, наверху начались шум, беготня, переполох. Открылся люк.

— Доктор, кто здесь доктор? Повальная болезнь, пятеро уже скончались, капитан мучается. Кто здесь доктор? Капитан зовет!

— Я доктор, — с озабоченным вызовом крикнул Мних и, кряхтя, встал. — Я обязан помочь каждому больному… Только как, — указал он на ковы.

Моментально в трюм спустилась пара молодцов, замахали кувалдой.

— Это мой ассистент, — указал доктор на Астарха, — мне помощник нужен.

Капитану доктор помог в одном — прикрыл глаза.

— Родственник Никифора, — пояснил Мних Астарху. — Кстати, и мой тоже… Неплохой был человек, поддался соблазну, — и после этого прочитал непонятную речь, видимо, молитву.

Еще несколько человек корчились на палубе от боли. Мних их бегло осмотрел и, крича во всеуслышание, поставил диагноз:

— Это эпидемия, — дальше непонятное для Астарха, впрочем, и для остальных, едкие слова и рецепт. — Воду, пейте воду, много воды.

Все бросились к корме, там начались давка, сутолока, крики, ругань, перешедшие в драку и резню.

— Что они делают? Как так можно? Ведь всем не достанется, — возмутился Мних, тоже бросился к корме, корректируя предписание. — Так много не пейте, по одной, ну по две, и достаточно… Боже, потом как от вас корабль очистить?.. Что, что? А, понял. Слушайте меня! Кому стало плохо, в соленую воду, за борт; это облегчит страдание, снимет боль… А ты что рот разинул, морщишься, шипящим шепотом теперь он обращался к бледному потному Астарху. — Что, мало смертей повидал, мало людей сам прирезал? А это тот же бой, борьба за жизнь… иль сам выпей водички, а можно не страдая, просто так утопиться. Иль еще лучше меня с борта скинь… Чего стоишь? Беги в трюм, спасай наших.

Не кого-то спасать, а чтобы не видеть этого ужаса, молча было повиновался Астарх, да Мних его нагнал, с силой рванул за локоть и с взбешенными навыкате глазами, какие Астарх видел только у полководцев, ведущих в атаку войска. — Конечно, — все так же торопливо шипел он, — эти «черные фески» — не твои… и мне они не по нутру, ты гораздо ближе, но повязан я с ними, повязан, пойми. И не какой-то там идеей или верой, а прошлым, настоящим и будущим — мы не можем жить как все и за это — то процветаем, то в гонении — иного не дано, но мы иное ищем и создадим…