Ерема все рассказал Ивану Исаевичу. Тот, глядя на озадаченно мигающего здоровым глазом Еремея, проговорил:

— Эх, Ерема, Ерема, ну уж и голова! Через тебя я многое узнаю. А здесь ты сплоховал. Вот видишь, как людей обхаживать надо. И без пытки узнали, что нужно, да и к себе перетянули. А у царя как делают? Поймают нашего ратного человека — допрос, с пристрастием, с пыткой. Узнают не узнают, токмо потом убьют. Противно это, нам так нельзя вершить. За ним пускай поглядывают. Только думаю: не изменит, черная кость. Пошли его к Беззубцеву.

Болотников потерял сон. Думал по ночам: «Сил у меня ныне много. Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов не надежны. Зато беднота со мною. Москву я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надо торопиться…»

Глава XII

Холодно в Москве. Поземка гонит снег, наметает сугробы. Бредет старушка в шубейке, шали, валенцах. Повстречалась с такой же дряхлой, немощной.

— Аксиньюшка, на Пожар[50] поспешаю.

— Вижу, Ориньица-матушка, как поспешаешь. Словно тростиночку шатает тебя во все стороны.

— Ослабла, касатка. Маковой росинки двое ден во рту не было.

— Может, на Пожаре с государева Сытнова двора народу хлеба малую толику подбросят. Тогда и нам с тобой, горемыкам, шматочек достанется.

На Красной площади народу полным-полнехонько. Ждут подачки государевой. Слышатся пушечные выстрелы. Быстро проходят через площадь несколько сот стрельцов в красных кафтанах по направлению к Яузе. У них самопалы, сабли; широкие лезвия бердышей сверкают на солнце.

— Ишь, защитники, бегом бегут, в рот им кол осиновый!

— Скорее бы скончание! Нам плоше не станет, ежели царска свора сдохнет, — шепчутся горожане по углам.

Дородный дьяк закричал с кремлевской стены:

— Э-ге-ге, православные! Слуша-ай! Сегодня выдачи хлеба не будет. Расходись со господом!

Народ сумрачно молчал.

— Глянь-кась, ребята, пытошного вывалили, царство ему небесное! — перекрестился мужичок в лаптях.

Со страхом глядели люди на окровавленный труп, выпавший в заснеженный ров через люк застенка около Константино-Еленинских ворот.

Старушка в шубейке побрела с Красной площади, упала и осталась в сугробе.

На улицах Москвы появились трупы. Их не убирали. Время зимнее, не пахнут, да и убирать некому: мужики или в рати московской воюют, или подались к Болотникову.

Слышны разговоры:

— Аким, хлеб-то вскупы на базар не повезут. Расчету нет. Куды лучше держать его в местах потаенных да сбывать втридорога!

— Глянь-кась, Овдоким, робята дерутся!

— А, кошку поймали, не поделят. В чей-то рот жарена попадет?

Вдоль берега Яузы — шанцы, вал с забором. Здесь засели и бьют из пушек москвичи. К реке бегут повстанцы. В руках у них длинные лестницы. Пушки тюфеки[51], заряженные картечью, и самопалы косят их густые ряды. Повстанцы бросают лестницы на тонкий лед, перебегают через реку. Убитые, раненые падают на лед, тонут в промоинах.

Бежит через Яузу парнишка лет пятнадцати в заячьем треухе, рваной шубенке, лаптях, курносый, с самопалом.

— Ты куды, Никишка, дурья голова? Что тебе здесь надо? Брысь назад! — орет румяный, коренастый, русобородый атаман Аничкин, ведя свой отряд недавних разбойников.

Никишка не слушается, то и дело вскидывает самопал. Сверкнул огонь. Парнишка убил царского стрельца и свалился сам. Снег около его головы окрасился кровью.

— Эх, Никишка, Никишка, головушка твоя бесталанная, — бормочет удрученно Аничкин и грозит кулаком в сторону Москвы. — Ну, погодите вы! Дорого заплатите за эту чистую кровь.

Волны повстанцев залили шанцы. Часть защитников перебита, часть в беспорядке хлынула назад. У Аничкина повредился пистоль. Он, как разъяренный бык, схватил оброненную кем-то дубину и стал с остервенением гвоздить ею по черепам. Черепа трескались, как арбузы, а он приговаривал:

— Вот тебе за горе народное… За Болотникова… За Никишку… Получай!

Вдруг из-за домов хлынули стрельцы в красных кафтанах, заполнили берег. Они яростно накинулись на повстанцев.

— Э-ге-ге, воры в кровушке умылися, водицы яузской напилися! — заревел, как бык, рыжий краснорожий стрелец, бросаясь в погоню.

Атаман Аничкин резко повернулся и ударил стрельца по голове дубиной.

— Вот и ты, рыжак, в кровушке умылся! — крикнул он, перебегая по уцелевшей лестнице на свой берег.

Тонут в Яузе, гибнут на берегу повстанцы. Бьют по ним со Скородома пушки. Стрельцы из самопалов, установленных на рогатках, стреляют на выбор.

На московской стороне начали уже поправлять шанцы, заделывать бреши в заборе. Царские ратники ходят по берегу и хладнокровно приканчивают раненых врагов…

К Болотникову явились из Москвы посланцы. Во главе — богатый посадский. На нем суконный плащ, застегнутый серебряной круглой пуговицей на правом плече, белые валенцы с желтыми мушками. Шапку снял, лицо хитрое, лисье, улыбается.

Иван Исаевич, отяжелевший после бессонной ночи, сидел в кресле, низко опустив голову. Казалось, что он спал. Когда вошли, Болотников поднял веки воспаленных глаз.

— Садитесь. С чем прибыли, люди московские?

Улыбка на подвижном лице посадского быстро сменилась почтением и затем скорбью.

— Воевода преславный, — начал он льстиво. — Во-первых, бьют тебе челом посадские люди да народ черный!

Посланцы закланялись.

— Слушай! Смертью голодною погибаем, смертью холодною замерзаем! Телеса пухнут через того ли царя Шуйского, бирюка старого. До коих же пор терпеть нам напасти эти? И вот, воевода, покорится тебе люд московский, но допреж кажи нам царя Димитрия Ивановича. Тогда мы у того Шуйского с головы сдернем шапку Мономахову, наденем на него скуфью.

— Слову нашему верь, воевода, — загудели, задвигались остальные.

Посадский, поблескивая маленькими, хитрыми, злыми, как у хорька, глазками, продолжал:

— А ежели царя Димитрия Ивановича у вас нету, тогда лучше покоритесь царю нашему!

Болотников с любопытством рассматривал посадского, ответил твердо, подчеркивая раздельно каждое слово, но все же уклончиво.

— Хоронится до срока царь. Он меня и послал наперед себя во Путивль да на Москву. И поклялся я клятвою великою, что жизнь отдам за народное дело! А вы лучше загодя сдавайтеся. Я вскорости у вас буду.

Посланцы ушли. Нетерпение охватило Болотникова. Он быстро ходил взад и вперед по горнице, что-то с досадой бормотал, потом остановился перед Олешкой, сидевшим у окна, и стал высказывать ему то, о чем думал всю ночь.

— Олешка, друже мой, московские люди до нас припадают, могут и гиль в граде учинить. Дать бы им государя и конец, наш верх будет. Сам ведаешь, писал я несколько раз князю Шаховскому, просил царя прислать. Не шлет. Что ты станешь делать?

Олешка внимательно слушал своего названного отца.

— Как жар-птица царь тот, — вздохнув, произнес он. — Никак залучить его невозможно. А ты, дядя Иван, не береди себе душу. Может, и без царя управимся.

Болотников поглядел на Олешку, улыбнулся и ничего не сказал.

Ехал как-то раз Болотников к местам боев. Был он озабочен и сумрачен: не удавалось пробить вражий заслон. Москва была близка и недоступна.

На обочине дороги встретился ему отряд ратников, расположившихся на привал. Спешился Иван Исаевич со свитой, присел погреться у костра.

— Ну-ка, Мишка Ярославец, сказывай воеводе, что мы даве балакали, — обратился плечистый ратник к шустрому, веселому мужику.

Тот подошел к Болотникову, низко поклонился, начал скороговоркой:

— Дорогой наш воевода! Не обессудь, ежели не так скажу. Мы люди немудрые, лаптем щи хлебаем, а все же маленько соображаем.

— Мишка, дело сказывай.