Здоровенный стрелец крепко держал в левой руке древко. На алом шелке горел вышитый золотом крест. Стрелец выстрелил в Болотникова. Конь Болотникова рухнул на землю. Иван Исаевич, оставшийся невредимым, вскочил на ноги.

— Не уйдешь! — крикнул он в ярости, взмахнул саблей. Рука врага и стяг полетели на траву. Свалился и стрелец. Подскакавший Олешка подхватил стяг и вихрем помчался к своим. Порывистый ветер со свистом рвал огненное полотнище. По всему полю из конца в конец прокатился рев одобрения.

Болотников схватил за узду пробегавшего мимо коня, вскочил на него и снова ринулся в самую гущу.

— Бей, бей! — кричал он.

Царские войска, смятые бурным натиском повстанцев, беспорядочно отступали. Вот из большой группы бегущих вырвалась кучка конников. Это был князь Иван Шуйский. Левая рука у него висела, как плеть. За ним, пришпорив лошадь, гнался запорожец.

— Брешешь, не сховаешься! — кричал он охрипшим голосом.

Скакавший рядом с князем сотник повернулся, вскинул пистоль и выстрелил. Запорожец со всего хода грохнулся па землю.

Шуйскому удалось уйти, так же как и Трубецкому с Барятинским.

Отряды Болотникова забрали много военного добра, хоругви, стяги.

После боя собрался совет. Начальники поздравили Ивана Исаевича с победой.

— Без вас, без люда воинского, что бы я один содеял? Не мне, а всем нам хвалу воздать надлежит. Так мыслю, — твердо произнес он.

Ночь наступила темная, хмурая, облачная. Из-за Оки несся порывами ветер и раздувал пламя костров. Багровый дым от них то подымался к небу, то стлался по земле. На громадном поле вблизи Оки, где еще днем шел жаркий бой, расположилось на отдых народное войско. Рядом с полем горела деревня. Пламя пожара и костров освещало отдельных людей, отряды пеших ратников, проезжающих конников. Шум, гул неумолчный… Топот лошадиный… Издалека доносились одиночные выстрелы.

Олешка бродил среди этой толчеи, приглядывался, прислушивался. Вышел на отлогий берег Оки, по хрустящему песку дошел до самой кромки воды, сел на камень. Волны ударяли о берег. Они были освещены отблесками пожара в золотистый цвет, пропадающий и опять загорающийся. Волны набегали на труп ратника, лежащий в воде у берега. Труп качало, он шевелился, словно живой. Олешка подошел ближе. Смотрит на лицо при отблесках. Рот открыт у трупа. «Зубы белые. Словно смеется, токмо смеху-то не слышно». Вгляделся в лицо еще пристальнее. «И всамделе смеется». Олешке стало не по себе, вроде как боязно. Отвернулся, пошел по берегу. Видит: у костра сидит кучка ратников. Остановился неподалеку. По внешнему облику и говору узнал украинцев. И теплое чувство снова охватило его. «Ишь куда явилися! Под Калугу со своей родной Украины. Это вот да!» Они сидели кругом котла и только что доели похлебку из ржаной муки. Один рыгнул и довольно сказал, пряча ложку в котомку:

— Смачна тетеря була, с цыбулей! Добре!

Достали кисеты с тютюном, люльки; задымили. Один из них, пожилой человек, чуб, усы с проседью, глубокие морщины на мрачном лице, нахмуренные глаза под нависшими бровями, — по общей просьбе начал свою «мову». Олешка разбирался в украинской речи. Тот рассказывал, как реестровым казаком бился под началом гетмана Косинского с поляками, а потом в войске Наливайко и Лободы; как первого в 7102[47] году разбил князь Вишневецкий, а Наливайко и Лободу в 7105[48] году — Жолкевский, полководцы Сигизмунда III; как Наливайке в Варшаве на площади отрубили голову. Перед взволнованными слушателями всплывали картины недавней героической борьбы их, украинцев, с польскими панами. Рассказчик добавил:

— Батько Болотников тоди до нас з своимы козакамы объявывся, против ляхив бился, а потим казалы, его поранылы.

Олешка не утерпел и быстро подошел к костру.

— Виткиля ты взявся, хлопчику? — пораженный неожиданным появлением Олешки, спросил его рассказчик.

— А я, дяди, близенько стоял да слухал, да радовался, якие у вас на Украине дела творилися разудалые, любо-дорого! А ныне вы сообща с нами воюете, тоже любо-дорого!

Развеселились украинцы от искренних речей Олешки, а рассказчик, мрачное лицо которого, освещенное огнем костра, просветлело, подобрело, воскликнул:

— Дай боже батьке Болотникову и тоби, сердце мое, усего наикрашчего. И мы з вами, московитами, еднаемся. А бодай их, панив наших та ваших!

— Дяденька, а как тебя звать? — умильно спросил Олешка.

— А зовуть мэнэ Михайло Коваленко.

— Ну прощевай, дядя Михайло! — Олешка заразительно засмеялся и убежал.

По всей Руси пошла молва о славной победе повстанцев. Молва ширилась, росла, как большая волна на неспокойной реке.

Болотников занял Алексин, Серпухов и расположился станом на взгорье у реки Пахры. Тысяч пять его войска отстали. Насупился Иван Исаевич, узнав об этом. Нетерпеливо хлопал нагайкой по голенищу сапога. Угрюмо молчал и все посматривал в окно. И вдруг словно прорвало его. Заметался по избе, закричал:

— Что Илюха Ведерников застрял? Вкупе всем надо быть! Отстал, а ну, как пропал? Олешка, немедля езжай, узнай, что и как? Понудь Илюху к нам немешкотно двигаться.

В эту минуту на пороге появился парень. Он был бледен как полотно. На высоком лбу алела тряпица, пропитанная кровью.

— Воевода, беда! Ведерников послал к тебе… подмоги давай… Как переправу зачали, навалилась на нас рать Скопина-Шуйского. Бьет несусветно… Не выдюжим, тебя ждем…

Парень не договорил. Его тяжелое тело медленно поползло по стене на пол. Он потерял сознание.

— Коня! Скорее коня! — крикнул побледневший Иван Исаевич.

По лесной дороге, как вихрь, мчался Болотников. С ним Федор Гора и запорожцы. Вскоре навстречу им показались пешие из войска Ведерникова. Растерянные, с усталыми, безразличными лицами, они брели медленно, тяжело ступая по сырой земле. Их было немного. Болотников в отчаянии подумал: «Пошто я не птица, не ветер-ветрило? Когда доберусь до своих? Эх, Илюха, Илюха! Худо дело!»

Прямо с ходу перебрались всадники на ту сторону реки. Их взору предстала печальная картина. У берега, в траве и в камышах, то тут, то там валялись убитые. Летало воронье, каркало, дралось на трупах. Стая волков, завидя всадников, ушла в лес.

Иван Исаевич мрачно оглядел берег. Он медленно снял шапку. Сняли шапки и остальные.

— Мир праху вашему, други ратные, — склонив низко голову, тихо произнес Болотников. — Постояли вы за Русь, за народ наш горемычный. Вечно он будет помнить сынов своих.

Слеза покатилась по щеке Ивана Исаевича. Он надел шапку и тронул удила.

— Ну… делать здесь боле нечего! Хоронить недосуг! Вертай!

С поникшими головами поехали воины обратно. Над полем все так же кружилось воронье, слетевшееся на пир.

Базарный день, на рынке толчея. Народу — не пробьешься… Хоть и мало, дорого продавали, а все же волоколамские мешканцы[49] и окрестные крестьяне, холопы по привычке тянулись на площадь покалякать, прицепиться, поторговаться, купить. А вот и еще прибавилось мужиков с топорами за кушаками, с пилами, с мешками за спиной. Базарный земский ярыжка спросил:

— Вы, дяди, пошто прибыли?

— Лесорубы мы, мил человек. Дела свои свершили. Ноне — до дому. Токмо к воеводе нам надобно. Со старшим к ему пойдем.

Ярыжка показал на большую избу за высоким дубовым забором:

— Вон там воеводина съезжая изба.

Грузный, очень загорелый детина, монгольского обличья, в синем суконном азяме, красным кушаком подпоясанный, в красном суконном колпаке — он был старшим — гаркнул на весь базар:

— Ребята, собирайтесь! К воеводе идем жалиться!

К нему сошлась большая толпа лесорубов и подошла молодая черноокая женка, статная, в темном одеянии. Старшой ей что-то сказал. Она звонко засмеялась, черные брови, как крылья, взлетели над жгучими глазами. Потом лицо сразу потускнело. Словно сверкнула молния и пропала. Старшой тоже мрачно усмехнулся. Вся эта нестройная толпа по приказу старшого двинулась к съезжей избе. Когда подошли к воротам ее, они растворились, и оттуда выехала телега, груженная досками, мешками. Толпа ввалилась в незакрытые ворота, окружила крыльцо съезжей. На шум вышел из избы на крыльцо сам воевода, очень рассерженный. Лицо вытянутое, румяное, борода рыжая, окладистая. В расстегнутом атласном становом кафтане. Сквозь шелковую рубаху выпирало пузо. В толпе раздались смешки: