Шуйский, торжествующе улыбаясь, заходил по горнице. Уродливая тень его, отражаясь от лампы на стене, скакала за ним, то сокращаясь, то удлиняясь. «Что делать, без того нельзя. Все дозволено человеку, кой к царству идет, кому венец властелина уготован. А правда? — Шуйский досадливо отмахнулся рукой. — Правдой не проживешь! Правда разная бывает, у одного — одна, у другого — иная. И смерды правду свою ищут, и дворяне служилые… Как найдут ее смерды, тогда мне с боярами да дворянами — могила! А пока стою…»
Шуйский вспомнил Лобное место. «Уж и голова моя на плахе лежала, а простил самозванец! Я уж его после отблагодарил, хе, хе!.. Со смутой только бы расправиться, а тогда я и бояр подтяну, и дворян… Ныне пока приходится уступать… Охо-хо, господи боже мой, царица небесная матушка, сохрани и помилуй раба грешного Василия. Да и то сказать надо: не согрешишь, не покаешься!»
Царь встал на колени перед иконами и начал отбивать поклоны, истово крестясь. Умиление разлилось на лице его.
Через несколько дней войска князя Трубецкого тронулись из Москвы. Двигались по уставу, в походном порядке. Впереди ехали разъезды. За ними артоул — конный передовой полк. Потом шли даточные люди для ремонта дорог. Затем пехота, за ней наряд, обозы. В арьергарде опять пехота. По бокам двигались охранные отряды. Войска вели себя вначале сносно, а потом, как саранча, стали опустошать селения, жечь, насильничать, убивать.
Трубецкой думал: «Все смерды ныне гилевщики да им поноровщики. Надо держать их в страхе. Нельзя им мирволить. Крушить их надо».
Стон стоял кругом. Люди бежали с коровенками, лошаденками, рухлом в леса. Кто спасался, а кто и погибал. И тысячи крестьян потянулись к Путивлю. Повстанцы приветливо встречали их и принимали в свои ряды.
Недалеко от Москвы, в Рузе, в своем маленьком домишке, жил посадский человек Иона Робустов с девятнадцатилетней дочкой Варварой. Она заневестилась, но бедняки были, женихов не находилось, хоть и красивая была девка, чернобровая, черноокая, румяная, кровь с молоком. Да время приспело такое, что не до женихов стало: смута!
Нагрянули отряды Трубецкого. Начались насилия, грабежи. В боярское войско отбирали продовольствие, скот, одежду и силой загоняли людей. Забрали в царев полк и Иону Робустова. Назавтра должен был идти туда…
Вечером отец и дочь сидели на лавке у стола, оба задумчивые. Поснедали. Иона погладил бороду и усы с проседью, взглянул печально на дочку и ее по голове погладил.
— Ну, Варвара, заутра прощевай! Эх, матери нету, покинула нас с тобой на веки вечные!
Оба, пригорюнившись, вспоминали такую же, как дочь, черноокую, чернобровую, только пожилую Феоктисту Робустову; умерла в прошлом году от хвори пятнистой.
— С матерью прожили бы кой-как и без меня, а ныне что ты станешь делать одна-одинешенька…
Варвара заплакала, потом сказала, утерев слезы рукавом красной кофты:;
— Буду жить, а как — не ведаю… Что делать? На паперть ходить стану, милостыню просить. Еще что удумаю. Авось не помру.
Отец вздохнул.
— Тугое житье ныне, тяжелое, голодное.
Он поглядел испытующе на дочь, потом, решившись, начал:
— Ты, дочка, думаешь, что я и взаправду в боярскую, цареву рать пойду? Как бы не так! Нет, дочка. Думал я и ныне твердо решил — к гилевщикам пойду. Там бедному человеку сподручнее. Токмо молчок!
Дочка сначала удивленно взглянула на отца, потом заулыбалась. Появились ямочки на щеках, сверкнули белые, ровные зубы, ну совсем красавица стала.
— Тебе, папаня, виднее, как и что. За бедноту стоять вроде как и сходнее… Сами ведь голь…
Утром, перед уходом отца в дальний, неведомый путь, оба всплакнули, крепко поцеловались. Отец перекрестил дочь.
— Смотри, Варвара, строго себя блюди!
— Не сумлевайся, папаня, не из таковских, — усмехнулась дочь.
Отец пошел. У поворота махнул Варваре на прощание шапкой и скрылся за угол; пропал навсегда.
Через день после ухода отца к Варваре явились стрельцы. Стали допрашивать, куда Иона Робустов делся. Варвара отвечала:
— Сказывал отец, что идет в царскую рать служить… Пьян-пьянехонек был. А боле ничего знать не знаю, ведать не ведаю. Может, мне об ем вы что скажете?
Так и ушли ни с чем. Варвара усмехнулась.
— Ищи ветра в поле!
Варвара осталась одна. Собрала кое-что из вещей и продала на посаде. Начала и на паперть ходить.
Варвару приметили. Раз один молодой купчик к ней привязался. Она вышла вечером из церкви. Одета бедно, косынка низко повязана, глаза черные книзу опущены. А сама — заглядение! Купчина пошел за ней, пристал с разговорами. Она в переулок шмыгнула — он туда же.
— Ты постой, раскрасавица, не чинись, не беги. Озолочу, коли будешь ты со мной ласкова.
Схватил ее за руку, к себе тянет.
Варвара была девка дюжая — как двинет кулаком купчика по шее! Купчик икнул и ахнул, уронил палку. Варвара схватила ее с земли и еще огрела раз-другой своего обожателя. Спокойно ушла. Купчик больше не приставал, даже ходить стал в другую церковь.
Стоя на паперти, Варвара скудно получала подаяния. Навыку к этому делу не имела, болячек, страшных язв на теле не показывала, стояла в задних рядах. Записные, почетные нищие часто прогоняли ее с паперти, но все-таки она шла туда; очень туго приходилось, не на что было жить, никакой работы для женщины не нашлось. И стыдно и неохота руку протягивать, да куда деться.
Раз такое было дело. По окончании всенощной православные выходили, нищие им руки протягивали. Рядом с Варварой стоял Лешка Трехпалый, лохматый, бородатый, рябой мужик, кривой на один глаз, злобный и дурашливый. Одна дебелая купчиха протянула было Трехпалому полушку, потом раздумала, отдала Варваре. Обозленный Лешка сверкнул на Варвару одним своим глазом, пробормотал:
— Ужо узнаешь, стерва, как гроши перехватывать!
Когда Варвара шла домой, ее догнал Трехпалый, набросился с ругательствами. Произошло побоище. Варвара яростно защищалась, исцарапала обидчика, но и сама получила здоровенный синяк под глаз. Народ кругом хохотал, кто-то вылил на них ведерко холодной воды, растащили наконец. Варвара пришла домой в растерзанной одежде, заплакала, залезла на холодную печку, долго не могла уснуть.
— Боле на паперть не пойду, — решила утром. — Противно больно!
Совсем отощала Варвара и решила в другом месте счастья попытать. Подговорила бабку Степаниду, нищенку, та у ней в избенке поселилась. Сама же ушла на богомолье и стала побираться по монастырям, живя подаянием.
Странница Варвара могла бы прижиться в каком-нибудь монастыре, принять пострижение. Но этого не случилось.
Иначе сложилась судьба странницы Варвары.
Глава VIII
Царская рать под командованием князя Трубецкого подошла к Кромам.
Этот сильно укрепленный городок в 1604 году передался Лжедимитрию I. Атаман Корела Волшебник с тысячью донских казаков отсиживался тогда в Кромском остроге от рати Шуйского, Шереметева, Мстиславского, которые острог так и не взяли.
Теперь Кромы примкнули к путивльцам и отказались сдаться.
«Царю Василию вельми нелюбы Кромы за проруху его ратную. Угодить царю надобно, выжечь окаянный городишко надобно!» — думал Трубецкой, предвкушая гибель ненавистной крепости.
За несколько верст от Кром войска разбили стан.
Одной стороной лагерь примыкал к дремучему лесу. Отсюда беды не предвидели: в чащобе были непролазные болотины и мочежины. Здесь охрана стояла слабая.
В лесу в сторожке жил лесник Митрофан. Женка была у него, Авдотьица, и сын девяти лет, Петька. Когда основался лагерь, Митрофана по какому-то подозрению забрали: смутьян-де! Авдотьицу обесчестили, потом убили вместе с сынком Петей. Митрофан под запором ждал расправы. Наутро его не нашли в подклети: выломал стену и бежал.
Болотников с войском стоял в Комарицкой волости.
Его воеводская изба, обосновавшаяся в одном из просторных домов городка, была полна народу. Беспрестанно входили и выходили, не переставая хлопали двери. В передних горницах толпились полковые воеводы, простые ратники, стрелецкие головы, донские и запорожские казаки, мужики. Пришли каких-то два помещика, священник. Выделялись древние, седобородые старики в высоких шапках — гречневиках, с посохами в руках, несколько женщин. Всем нужно было повидать походного большого воеводу, Ивана Исаевича Болотникова, непременно лично.