Принесли кипяток, получили хлеб. Паек теперь нам урезали. Если раньше хлеб выдавали раз в день, то теперь стали выдавать через день.

Сидим возле раскаленной печки, греемся, жуем хлеб, запивая кипятком.

От печного тепла иней на железных болтах начал таять, и по вагонным стенам словно потекли слезы. А на улице мороз, настоящий, сибирский. Издалека слышится звонкое похрустывание снега, скрежет колес, раздольные гудки паровоза.

К вечеру снова сходили за кипятком. Упросили караульных сходить в город и продать кое-что из наших мелких вещей. На выручку попросили купить нам хлеба, табака, бумаги, конвертов и марок. Просьбу они нашу выполнили и даже принесли сдачу.

Зашли как-то в вагон старшие конвоиры. Они сопровождали нас из Акмолинска. И по дороге выпрашивали у нас добротную и теплую одежду, охотились за сапогами, тымаками, бешметами. У одних успели выманить еще в пути, а другие обещали отдать по приезде в Омск. Вот они и пришли за обещанным.

Мне пришлось отдать новый лисий тымак, а взамен получить вязаную английскую ушанку. Теперь мое одеяние стало таким: английская шапка, казахский купи[65], под ним шерстяной бешмет с хорьковой подкладкой, затем тужурка из черного сукна с желтыми семинарскими пуговицами, штаны из овечьей шкуры, под ними русские шаровары, на ногах казахские сапоги.

Закончив обмен, мы спросили у конвоиров, что теперь с нами сделают дальше?

— А что могут сделать? Расследуют да отпустят, — беспечно ответила охрана.

— Опять в тюрьму загонят?

— Точно не знаем, но куда бы вас ни загнали, ждать осталось немного. Теперь расследуют быстро.

— Пусть загоняют и отправляют, куда хотят, но больше жить в этих вагонах невозможно!

Получив от нас желаемые вещи, начальник конвоя повеселел и решил нас успокоить:

— Ничего, крепитесь, все перемелется. Чего только не бывает в революцию!

Постояли немного и ушли, опять закрыв дверь на засов.

Мы уселись писать письма омским друзьям и знакомым. Жумабай написал родственнику, который учился в Омске. Я, Абдулла и Бакен от имени всех заключенных написали Жанайдару, тоже учившемуся здесь. Личное письмо я написал Мухану Айтпенову. Русские товарищи тоже писали, вспоминая адреса знакомых.

Чем занимались в это время заключенные в соседнем вагоне, мы не знали. Сообщения с ними не было. Только изредка удавалось переброситься несколькими словами, когда одновременно открывались двери у них и у нас.

— Как же мы теперь отправим свои письма? — начал прикидывать Трофимов.

— Надо еще раз попроситься за кипятком и по пути опустить их в почтовый ящик.

— А если конвоиры не согласятся?

— Ничего, теперь согласятся.

За кипятком от нас обычно ходил Катченко. Однажды он вернулся довольный, принес хлеба, бумаги, табак, конверты и сообщил:

— Сейчас, товарищи, я вам что-то интересное расскажу! Ну-ка, давай, выкладывай, — нетерпеливо потребовали мы.

— Зашли мы в лавку возле водогрейки, — рассказывал Катченко. — Хотели продать кольцо золотое или променять на еду. А лавочница как только услышала, кто мы такие, даже в лице изменилась. Нет, говорит, не нужно мне ваше кольцо, приберегите его на другой раз, а сейчас берите продукты бесплатно. Но мы отдали ей кольцо насильно и дали еще денег. Она стала заворачивать продукты, упаковывать, а я шепотом спрашиваю: газетки нету? Нет, говорит, приходите еще, обязательно приготовлю.

Мы были очень довольны участием совершенно незнакомой женщины, решили и сегодня послать к ней Катченко, авось, ему удастся отправить письмо, зайти в лавку и взять газету.

Но как это сделать?

— Давайте попросимся за водой! — вскочил с места Шафран и принялся стучать в дверь.

— Чего вам? — откликнулся часовой…

Шафран начал доказывать, что именно сейчас мы крайне нуждаемся в воде.

— Хорошо, доложу старшему!..

Через некоторое время караульные открыли двери, взяли двоих наших, в том числе Катченко и еще одного заключенного из соседнего вагона.

С наступлением сумерек в вагоне стало совсем темно. Говорили шепотом. Со станции доносились голоса, гудки паровозов, лязг вагонов, от которых, казалось, содрогалась все земля. Слышались свистки и невнятные выкрики, какая-то команда железнодорожников.

Одним словом, за вагоном кипела не наша, а вольная, потусторонняя жизнь.

Печка быстро остыла, в вагоне моментально наступил холод. На железных частях быстро образовалось множество ледяных сосулек, опять забелел всюду мерзлый иней. В вагоне стало холоднее прежнего. Лежим измученные ледяным холодом этого невыносимого вагона.

В нашем вагоне Катченко, Монин, Павлов, Дризге, Кременской, его зять Юрашевич, Богомолов, Трофимов, Мартлого, другой Монин, я, Петрокеев, Абдулла, Бакен, Жумабай, Аненченко, Котов. Около двадцати других акмолинцев заперты в соседнем вагоне…

Вернулся Катченко.

— Письма отправил? Газету принес?

— Все в порядке. И письма отправил, и вот вам газета! — самодовольно улыбаясь, ответил Катченко, вынимая из кармана махорку, завернутую в газету.

— Кто будет читать? Кто хорошо читает? — загомонили мы в предвкушении новостей: — Иван Павлович пусть прочтет!

Зажгли огарок свечи. Читать взялся адвокат Иван Павлович Трофимов — левый эсер. Мы слушали с напряженным вниманием. Газету издавало в Омске колчаковское правительство.

Можно было предположить, не читая, к чему призывала, о чем писала газета Колчака!

«…Большевики — злоумышленники, кровопийцы, подлецы, мародеры, всех до единого они убивают, кроме своих приверженцев…»

«На фронте наш доблестный полк в районе Стерлитамака заставил отступить краснозадых. Большевикам осталось жить не дольше окончания зимы».

«Совдепия в окружении. С каждым днем сжимается вокруг нее железное кольцо… Теперь подлецам некуда скрыться».

«Телеграфное агентство «Рейтер», радуя нас, сообщает, что Петербург взят генералом Юденичем»…

Короче говоря, таких «радостных» вестей было в колчаковской газете очень много. Но попадались в ней и другого характера сообщения. Например, такие: «По тактическим соображениям наши войска покинули город Уфу». И еще: «Наши войска снова окружают город Оренбург».

От таких вестей мы воспряли духом. Каждый стремился высказать свои соображения. Теперь мы твердо знали, что Уфа и Оренбург в руках большевиков. Снова растопили печку, и при свете ее каждый из нас попеременно читал газету. Делились мнениями до поздней ночи.

Вокруг, не умолкая, двигались поезда, шумел вокзал.

Когда перевалило за полночь, мы закутались потеплее и заснули. Темный вагон стал похож на кованый сундук, набитый безмолвными вещами.

С наступлением зари в вагоне чуть-чуть посветлело. В каждую щель дуло. Стены стали полосатыми от белого инея. У тех, кто спал у стены, попримерзла одежда.

Поднялись, стуча зубами от холода. Печку топить нечем. Долго ждали, пока наконец появились конвоиры для очередной проверки.

На этот раз в вагон вошли вперемежку со старыми незнакомые нам новенькие солдаты. Они скопом втиснулись в вагон и с любопытством на нас уставились. Пересчитав нас, прежний начальник конвоя передал каждого поименно своему преемнику, а тот в свою очередь пересчитывал нас и записывал фамилии. Затем они направились во второй вагон с той же целью, а потом в третий, где размещался старый конвой. Так нас передали в руки нового конвоя.

Новый конвой повел себя несколько иначе — открыли двери обоих вагонов и разрешили нам выйти на прогулку. Мы кое-как наскоро умылись, сходили за кипятком, за хлебом.

Новые караульные, совсем молодые ребята, показались нам подобрее прежних, хотя и они, судя по одежде, были из отряда атамана Анненкова. Большинство из них оказались учащимися, в отряд Анненкова вступили добровольно.

— А прежние конвоиры вернутся? — поинтересовались мы.

— Нет, теперь только мы будем охранять вас, — последовал ответ.

Потянулись дни за днями в унылом леденящем вагоне. Хлеб нам выдавали через день и не больше одного фунта на человека. Пока у нас были личные вещи, мы их продавали, на вырученные гроши покупали хлеб и делили поровну между собой. Выпросив у солдат дров, топили печку. Со стенок начинала капать вода, образуя на полу грязную лужу. Потом тепло улетучивалось, и лужа мгновенно замерзала. Затем снова оттаивала, снова капало со стен, и лужа становилась все больше, намерзая на полу толстой наледью. Наконец мы догадались просверлить в полу в двух местах дыры для стока талой воды.