— На допрос!

После ухода товарищей ни у кого не было мысли об отдыхе. Все думали одно: «Это и есть начало расправы».

Но все обошлось благополучно, товарищей вскоре привели, обратно. Мы набросились на них с вопросами: «Зачем водили? Куда водили?» А они сами толком ничего не знали. Никакого допроса не было. Их вывели из школы, заперли в пустом темном сарае, а потом привели обратно.

На следующий день один из разговорчивых конвоиров разболтался, что всех четверых хотели расстрелять, но потом раздумали.

Оставив Макинку, мы двинулись дальше.

Мороз несколько ослабел. Идем через синеющий сосновый бор, проваливаясь в глубокий снег. За день прошли не более тридцати верст.

Уже в начале пути Абдулла не мог идти пешком. За ним свалился Жумабай. Теперь они не сходили с саней, мы с Бакеном шли пешком без отдыха.

Тяжела дорога по сугробам, но мы вынуждены терпеть, зная, что четверых в сани не посадят. Только изредка, выбившись из сил, подсаживался к товарищам Бакен, да и то ненадолго. Конвоир грубо приказывал слезать с саней. Проклиная конвоира, Бакен плелся пешком, сердясь на Абдуллу и Жумабая:

— Что у вас за болезнь?

Обессилев окончательно, Бакен стал упрашивать Жумабая хоть чуть-чуть пройтись пешком, чтобы дать ему возможность передохнуть в санях.

Я в сани не садился, зная, что если ослабею, завалюсь отдыхать, то неизвестно, что будет с моими товарищами, которые не могут идти пешком. Пришлось терпеливо переносить всю тяжесть пути.

Нижнее белье не высыхает от пота, верхняя одежда покрывается корочкой льда, и от этого становится еще тяжелее.

Кругом дремучий лес. Тесными рядами высятся березы и сосны.

Погода все время неустойчивая — то стоит тишина с трескучим морозом, то вдруг налетит буран. И нельзя ни на шаг отставать, нужно шагать и шагать…

И снова ночлег в школе, в казачьей станице Щучинской, в двухстах пятидесяти верстах от Акмолинска.

Нескольких заключенных, в том числе и Жумабая, конвоиры отправили за водой.

Напившись горячего чаю, мы немного согрелись, приободрились, повеселели, мало-помалу разговорились. Мартынов, рабочий-механик, продекламировал нам стихи Надсона, посвященные революционерам. Читали стихи и другие товарищи, негромко пели.

Миновали Кокчетав и сделали остановку в поселке Азат. Здесь разместили нас в очень тесной избе, по обыкновению поставив у дверей часовых.

С тех пор как мы прибыли в окрестности Кокчетава, охраняли нас только смирные солдаты, а атамановские головорезы рыскали по поселкам в поисках самогона.

В полночь по соседству с комнатой, в которой нас разместили, послышались пьяные голоса спорящих, потом ругательства, матерщина.

Раздался выстрел. Слышно было, что дерущиеся гурьбой выкатились из комнаты, продолжая горланить у нашей двери. Кто-то начал ломиться к нам, выкрикивая:

— Пусти! Всех перестреляю!

Наш конвоир вышел за дверь и прикрикнул на разбушевавшегося:

— Чего тебе надо?

Но тот не унимался, орал благим матом за дверью:

— Отопри! Отопри, тебе говорят!

Наш часовой запер дверь, стал у порога и вынул саблю из ножен.

— Что случилось? В чем дело? — всполошились мы.

— Напились, собаки! Хотят сюда ворваться! — пояснил часовой.

— А что им здесь надо?

— Успокойтесь, сидите тихо! Я их не впущу сюда! Через некоторое время стук в дверь прекратился, ругательства стихли.

На рассвете мы покинули поселок Азат. По дороге я спросил у нашего ночного караульного:

— Что там произошло ночью?

— Да эти дурни напились и хотели перестрелять вас!

…Навстречу нашему необычному каравану часто попадались путники — большинство казахи, не спеша двигавшиеся по долгой зимней дороге. Повстречался как-то одинокий всадник, казах на сивой лошади. Шея его была обмотана белым теплым шарфом из козьего пуха.

Конвоиры остановили его, и один из атаманцев, схватившись за шарф, чуть не задушил безропотного казаха. Стянув шарф, атаманец отпустил несчастного. А тот, незлобиво пробормотав что-то вслед, затрусил дальше, словно обиженный щенок.

Неподалеку от нашей дороги в лощине показался казахский аул. Избенки, занесенные снегом, спрятались в сугробах, и только по торчавшим печным трубам, из которых клубился дымок, можно было определить человеческое жилье. Аульные собаки встретили нас на дороге лаем. Атаманцы открыли по ним стрельбу. Собаки помчались в аул, взобрались на крыши и испуганно выглядывали на наше шествие из-за труб.

Своей стрельбой атамакцы переполошили весь аул.

Бредем дальше. Встречаем возвращающихся из города путников, сани, нагруженные зерном, верблюдов, навьюченных тяжелыми мешками. Из заиндевевших тулупов смотрят на нас замерзшие, посиневшие лица. Еле двигаются несчастные, видно, что бредут из далеких бедных аулов.

Один из конвоиров-атаманцев неожиданно схватил ближнего казаха за шиворот и толкнул его в сугроб. Подумав, стащил с него барашковый малахай. Другой конвоир отобрал у второго казаха теплый шарф из козьего пуха. У остальных казахов брать было нечего, поэтому конвоиры просто ради потехи поколотили их и повалили в снег. Один из атаманских молодчиков, раздосадованный, что ему не удалось ничем поживиться, подскочил к навьюченному верблюду и саблей стал кромсать мешки с мукой. Мука высыпалась на снег…

А мы, безропотные, ничего не можем поделать, бредем все вперед и вперед.

После этого случая конвоиры-атаманцы, заметив издали караван верблюдов, начинали хвастать друг перед другом:

— Я могу перерубить три аркана с одного взмаха!

— А я четыре!

— Первым я буду рубить! — кричит один.

— Нет я! — спорит другой.

Через некоторое время, поравнявшись с путниками-казахами, головорезы набросились на несчастных. Засверкали сабли. Один за другим падают мешки с верблюдов, сыплется в снег мука, зерно… Все, что можно было стащить с путников: малахаи, шарфы, сапоги — все забрали бандиты.

Миновали Кокчетав. Позади остались густые леса, и перед нами открылся степной простор. Белым морем раскинулась равнина. И кажется, нет ей конца и края, и только где-то вдали сливается с горизонтом это холодное, безграничное степное безмолвие.

Грустная картина предстает перед глазами тех, кто посмотрит со стороны на голую заснеженную степь и людей, медленно бредущих гуськом по узкой тропинке.

Вдали, то исчезая, то вновь появляясь, замаячили двумя точками всадники.

— Коля, сниму я вон тех чертей с одного выстрела, как ты думаешь? — окликнул один конвоир другого.

— Нет, не попадешь, далеко.

— Давай на спор! — не сдавался первый.

— Ладно, стреляй, если попадешь, так и быть, отдам тебе шарф! — согласился Коля.

Всадники приближались. И по посадке, по одежде издалека было заметно, что это казахи…

Атаманец присел на колено и прицелился. Раздался выстрел. Мимо!.. Снова выстрел. И снова мимо. Казахи повернули коней и, подгоняя их плетками, помчались обратно.

Но солдат не унимался и продолжал стрелять, целясь в них, пока всадники не ускакали. Их счастье, что конвоиры были пешими. Все конные бандиты, доехав до Кокчетава, оставили наш караван и уехали вперед.

Все происходящее было для нас непонятно. Когда встречались в Оренбурге атаман Дутов и аксакалы алаш-орды, то, здороваясь по казахскому обычаю, они обнимались. А атаманские солдаты, встречаясь в степи с казахами из аула, считают их мишенью. И стреляют отнюдь не так, как узбекские басмачи стреляли в Мустафу Чокаева, чтобы только попугать. Стреляют настоящими свинцовыми пулями.

Кто здесь прав? Кто виноват? Понять трудно. Аксакалы, начальство делают свое дело, а рядовые атаманцы, конвоиры, солдаты — делают свое.

Пока одни молодчики-белогвардейцы потешались здесь, в степи, над безоружными людьми, другие воители атамана Анненкова рука об руку с казахскими отрядами алаш-ордынцев боролись с большевиками в Семиречье, где-то за Семипалатинском.

В то время как белогвардейцы бесчинствовали в аулах, издевались над мирными казахами на их же родной земле, аксакалы алаш-орды, заложив за губу очередную порцию насыбая из козлиного рога, подобострастно внимали Колчаку и господам офицерам, готовые выполнить любую их просьбу. В то время как атаманцы стреляли по безоружным казахам, казахские аксакалы вместе с атаманом Анненковым создавали в Семипалатинске «добровольное» воинство по борьбе с большевиками из сынков баев да темных обманутых казахов и опубликовали в газете «Сары-Арка» следующее: