Дошла очередь и до меня. Стащили с меня сапоги, вытряхнули байпаки, осмотрели, «нет ли там бомбы», несколько раз засовывали руки в голенища сапог и, наконец, сказали:

— Одевайся.

Успокоившись, я не спеша оделся. Спрятанные записи были спасены!

Поочередно обыскали всех. И пока шла эта процедура, наступил рассвет.

Всех заключенных вывели во двор тюрьмы. Около тридцати конвоиров нас окружили тесным кольцом.

Начальник тюрьмы и два офицера несколько раз уходили в тюремную канцелярию, бегали взад-вперед, один сдавал нас, другие принимали.

Наконец прибыл начальник городского гарнизона, и нас строем вывели за ворота тюрьмы. Там ожидал конвой — тридцать всадников и двадцать пеших. В одинаковой форме были только те, что производили обыск и выводили нас из тюрьмы. Обращали на себя внимание не только их странное обмундирование, но прежде всего их наглые хулиганские манеры. Это были головорезы-анненковцы, прибывшие из Омска.

За тюремными воротами мы увидели около двадцати саней-дровней, в каждые запряжено по одной лошади.

Последовала команда:

— Рассаживайтесь по четверо в каждые сани!

Я, Бакен, Абдулла и Жумабай заняли одни сани. И снова команда:

— Рассаживаться только по двое!

Мы покорно выполнили команду, сложили на сани свои пожитки. И вдруг, глянув на одного вооруженного жигита в полушубке и валенках, я узнал в нем близкого родственника — своего жиена[63].

Я не верил своим глазам. Как он оказался в отряде атамана Анненкова?! Ведь туда принимались только добровольцы… Отряд, который будет конвоировать нас, называют «партизанским». В его руках судьбы пятидесяти революционеров. Неизвестно, что они сделают с нами, когда выведут за город…

Неужели это он? Для меня это самая неслыханная обида. Я уставился на молодого жигита, все еще не веря себе — он ли?

«О люди, сколько еще мрази среди вас!.. О жизнь, каких только негодяев не растишь ты! Одни вынуждены страдать за справедливость, охваченные тоской и горем, другие торжествуют подло и мерзко. Да будут прокляты подлецы и мерзавцы!» — с яростным молчаливым озлоблением думал я.

Жигит, на которого я обратил внимание, забеспокоился, начал боком протискиваться ко мне и, приблизившись, поздоровался.

— Ассалаумаликум!

Я не ответил и отвернулся. Он что-то пробормотал и начал здороваться с моими товарищами. Послышалась команда:

— Трогай!

Заскрипели полозья, и поплелись мы за санями по мерзлому снегу. Мороз пронизывал до костей.

Город еще спал, а над горизонтом медленно поднималось солнце в морозном оранжевом сиянии.

Каждые сани — впереди и сзади — сопровождал всадник и пеший конвоир.

Вышли на окраину города.

Начальник тюрьмы, сидевший на рыжем коне, распростился с конвоирами.

За окраиной некоторых из нас ожидали немногочисленные родственники. Каждый день они выходили на дорогу, чтобы не пропустить этап и проститься. Сейчас стояли молча, не сводя глаз с наших лиц, и утирали слезы, словно провожали нас в последний путь. Звонко скрипел снег под ногами заключенных и конвоиров, под полозьями саней и конскими копытами.

Вооруженные конвоиры шли вперемежку с заключенными, а за нами кавалькадой тянулись казаки на конях. Кони то и дело проваливались в сугробы.

Акмолинск остался позади.

Среди заключенных шесть казахов-большевиков, организаторов совдепа, и одна женщина.

Конвоиров около семидесяти человек — это верные и надежные колчаковцы, правая рука адмирала. Солдатам из мужиков Колчак не доверял конвоировать большевиков. Наш конвой — сплошь казаки, кроме моего родственника-казаха да еще одного сына бродячего торговца-полуузбека.

У пятнадцати атаманцев, прибывших из Омска, вид самый зверский, нрав бандитский. В глаза бросаются две буквы на их погонах «А. А.», выведенные серебристой краской, что означает: «Атаман Анненков».

Шли мы длинной цепью, тяжело ступая за санями по извилистой дороге в сторону Петропавловска.

По команде конвоира мы поочередно, по двое, садились в сани.

К вечеру добрались до какого-то аула и остановились на ночлег. Здесь нас встретили квартирмейстеры из конвойных, заранее выезжавшие вперед.

Расположились мы в двух казахских халупах, грязных и полуразрушенных, но они показались нам раем по сравнению с тюрьмой. Прошел уже ровно год, как мы не видели человеческого жилья.

Перед халупой поставили двух часовых, и, когда нам нужно было выйти до ветру, нас сопровождали солдаты.

Начальник караула вместе с младшим офицером беспрестанно наведывался к заключенным.

Один из начальников конвоя — широкоплечий, смуглый, похожий на калмыка, более разговорчивый и более хамовитый, чем другие, без конца матерился и сыпал похабщиной.

Зайдя в нашу халупу, он предупредил: — Если сбежит один, будете расстреляны все, мать вашу так! Так что следите друг за другом!

Никто из нас не сомневался, что его обещание будет выполнено.

На рассвете снова двинулись в путь. К полудню разразился буран. Пришлось остановиться в одном из казахских аулов и переждать буран. Здесь нас покормили.

Где бы ни приходилось останавливаться нам на отдых, ни в одной избе не оказывалось мужчин. Видимо, они боялись попадаться на глаза добровольцам Анненкова.

Вскоре буран затих. Установилась ясная погода. Конвой приготовился было к выезду, но хозяйка, у которой мы остановились, упросила начальника конвоя задержаться. Наварив мяса и покормив всех, она проводила нас с почетом…

После бурана мороз стал еще злее. Снежная сухая пороша ослепительно сверкала. Мы двигались медленно — по тридцать-сорок верст за день.

Красный диск солнца разбрасывал вокруг искрящиеся золотые лучи. Пронизывающий до костей ветер дул навстречу, не давая дышать и смотреть вперед. Плевок замерзал на лету и падал на землю звенящей льдинкой.

Иней обжигал лицо и не таял, как обычно, а, оседая на бровях, особенно на усах, сразу же леденел.

Над вспотевшими от усталости людьми и над лошадьми клубился пар. С лошадиных ноздрей свешивались сосульки. Беспрестанно мы растирали снегом то одну щеку, то другую. Чтобы согреться, размахивали руками, приплясывали.

На ночлег остановились в поселке Кушоки в ста десяти верстах от Акмолинска. Это первый русский поселок, встретившийся нам на пути следования к Петропавловску.

Загнали нас в школу. В поселке конвоиры еще больше рассвирепели, видимо желая показать русским мужикам силу и власть атамана Анненкова. У жителей поселка конвой потребовал самогона.

В одном из классов школы разместились и наши конвоиры, а те, кто повыше чином, разбрелись по поселку в поисках выпивки.

Через некоторое время солдаты приволокли двух местных мужиков, браня их и тыча в ребра прикладами. Мужиков тут же раздели и начали пороть шомполами. Порка была, видать, привычным делом для атаманского отряда. Пересмеиваясь, отсчитывали: «Двадцать пять… пятьдесят…»

Заключенные тем временем подлечивали обмороженные места, а парикмахер Мартлого сбривал всем усы и бороды.

На рассвете мы покинули Кушоки. Январский мороз трещал, не сдавая. Сегодня мы шли лесом. Густой стеной окружили нас березы и сосны, и только изредка появлялись искрящиеся белые поляны.

На ночлег остановились в станице Макинке. Добрая половина ее жителей были казаки, поддерживающие Колчака.

Среди заключенных не прекращались разговоры о том, что в одну из таких вот остановок в казачьей станице начнут всех расстреливать.

Нас опять загнали в школу, и мы засуетились, чтобы приготовить себе пищу. Но тревожный шепот не умолкал.

Все уже приготовились спать, как вдруг ворвались конвоиры из атаманского отряда. Вид у них был зверский, даже папахи надвинуты как-то по-особому угрожающе. Раздалась команда:

— Матрос Авдеев, адвокат Трофимов, Кондратьева, Монин, все четверо быстро к начальнику!

Мы начали расспрашивать конвоиров:

— Зачем? Что с ними будет?