Вокруг, за столом, продолжались воспоминания.

— А помнишь зеленую дорожку? Так мы называли тропинку в парк?

— А круг?

— А наши кинушки? Сейчас слова-то такого никто не знает, самое жуткое вероломство — разорить чужую кинушку.

— А колунчики? Сколько у нас было колунчиков? Десять? Я недавно ребятам своим рассказывала, как мы крючками железными, колунчиками, щепки выковыривали из земли для растопки. Если щепки были сухие, нас хвалили, ребята мои никак не могли понять, за что.

— Соня, а помнишь, у нас был поросенок, он бегал по квартире.

— А жил на балконе.

— Федька его звали.

— А потом дядя Вася Зеленко построил для него сарай.

— В московской квартире жил поросенок, подумать только, да, Любочка?

— Что вы у меня-то спрашиваете? Я после войны родилась.

— А сами-то какие были! Бегали босиком по лужам, чумазые, грязные. И никто нас не ругал.

— Сейчас бы наши дети попробовали, да, Сонь!

— А ложки самодельные алюминиевые, дядя Вася для нас на заводе сделал, на каждой имя написано — «Света», «Соня», «Таня».

— Ложки-то ни у кого не сохранилось?

— А помнишь, ложки разложим, тарелки расставим, картошка да огурцы, Вовка зайдет, руками разведет и скажет: «Хоть угощение бедное, а сервировка царская».

— Вовка молодец, уже полковник.

— Вовка с детства был целеустремленный. А все говорили, филевская шпана — вся наша шпана в люди вышла. Колька-то вон сидит, не скажешь, что физик по частицам.

— Что вы, девочки, не скажешь, я как медработник могу подтвердить, Колька выглядит как облученный. Я ему намекаю: ты бы, мол, Коля, здоровье поберег. А он смеется: спасибо, Софья, за совет, поздно уже. И что он в физику подался, до сих пор не пойму.

— А помните, как во время бомбежек тетя Капа диафильмы показывала, соберет нас на кухне, рассадит по табуреткам и давай «Гуси-лебеди» крутить, и голос все повышает...

— А почему она нас в бомбоубежище не водила?

— Там вначале вода стояла, черная такая, страшная.

— А помните, взрослые пилят дрова на кухне, а Томка спрашивает: «Кто войну начал?» — «Гитлер!» — «Почему же его никто не перепилит?»

...В их квартире было четыре комнаты, в них росло двенадцать детей. Но от войны и от после войны не осталось ощущения скученности. В перенаселенной квартире взрослых всю войну не было: женщины работали на заводе до позднего вечера, мужчины приходили домой раз в месяц — дети только оставались да тетя Капа. Дети к тому же ходили в детский сад.

— Таня, а помнишь, в бомбоубежище одна тетка тебя спросила: «Девочка, кого ты больше всех любишь?» — Таня не помнила. — Я тоже не помню, тетя Капа мне вчера по телефону рассказала, знаешь, что ты ответила? «Папу, маму и дяденьку Отбой» — того, который говорил: «Граждане, отбой воздушной тревоги».

И Таня по запаху вспомнила тот случай: решетки подвала чудно пахли железом, серые ступени, ведущие в глубь подземелья, пахли страхом, примерзшие лужи — зимой. И случайная соседка, от которой исходил запах чужого, и слезы в тети Капиных глазах, и расстроенное лицо спрашивающей ее любопытной тетки, и ее вопрос быстрым шепотом тете Капе: «Отец-то у нее живой?», и свой гордый звонкий ответ на весь подвал: «У меня и папа и мама живые».

...Все это было у них вместе, и именно тетя Капа цепко держала мальчишек за руки. Тетя Капа была всегда, сколько они себя помнят. Каким ветром, в силу каких печальных обстоятельств занесло ее накануне войны в их заводской дом и прикрепило к его обитателям навсегда?

А мужу нечего было с ними вспоминать, он уже съел две порции бараньей ноги — Светка готовила, посидел возле тети Капы, потом нашел себе занятие. Достал скотч, тут же начал монтировать на свободной стенке выставку — все дети приготовили к юбилею свои художества. Наверху он поместил высокоталантливую карикатуру, нарисованную квартирным первенцем: крохотная старушка тянет ручки-палочки к огромному балбесу: «Дай я тебе, милый, носик вытру». Ниже — сумятица красок и среди них яркое синее пятно: Петькин корабль.

Стена оживала под денисовскими руками. Так тетя Капа ожила, когда у квартирных девчонок начали рождаться дети. Крохотные, орущие существа приводили ее в состояние несвойственного ей экстаза и крайнего возбуждения. Она бросалась помогать с самоотверженностью, на которую были способны далеко не все бабушки и дедушки. Она мчалась по первому звонку с присыпками, притирками, персиковыми маслами. Она сияла, что нужна, и не требовала слов благодарности. Она, бездетная, пеленала их детей ловчее всех, и Валентин, не терпевший лишних людей в доме и считавший, что лучше всех справляется с грудным Петькой он сам, не подпускавший к нему в ответственных случаях даже Таню, в конце концов признал, что у тети Капы Петя ест и выздоравливает быстрее. Теперь, когда у них появилась машина, Денисов ездил за тетей Капой и отвозил ее домой — знак внимания, которым он редко удостаивал свою мать и тещу.

Все их зятья прошли через ревность к тете Капе и вынуждены были в конце концов смириться: их юные отпрыски принадлежали ей, вот ведь в чем фокус. Фокус заключался и в том также, что тетя Капа была натурой чрезвычайно замкнутой, даже скрытной. И при таком внешне негреющем, холодноватом обхождении она была нарасхват. В свои восемьдесят лет она приезжала делать дело, никогда ее приезд не был светским посещением, как, допустим, визиты Валиной мамы, парализовавшие весь дом. Возле свекрови следовало сидеть, развлекать интересным разговором, заглядывая в глаза, ловить тайные желания, иначе она поджимала губы, тем самым взвинчивая Петьку, ссоря всех со всеми. Трудно было поверить, что она дочь Нины Александровны, что они прожили вместе полжизни, и Таня не раз задумывалась над тем, сколько такта требовалось Нине Александровне, чтобы мирно существовать рядом с человеком, ей душевно противопоказанным, но называвшимся почему-то ее дочерью... В виде наказания свекровь не являлась к ним месяцами, что бы за это время у них ни происходило — гриппы, праздники, несчастья.

Тетю Капу развлекать не требовалось. И вот что поразительно — чем немощней она становилась, чем больше глохла, тем большую осмысленность однообразному течению их дней, их застывшему — в каждой семье на свой лад — обиходу придавал сам факт ее участия в их жизнях. Она освящала их быт чем-то более высоким, чем закоптевшие кастрюли, постоянное ворчание на нехватку времени и вечные насморки у детей.

Покончив с выставкой, Денисов принялся чинить хозяйский магнитофон — знакомая картина, Хорошо, если ему не подбросят еще пылесос или велосипед. А то он и их починит.

Мужу здесь и вправду все чужие, кроме тети Капы. Вернутся домой, он Тане еще подсыпет: «Тоже мне, собрались дружные ребята-октябрята. Смешно!» Он не прожил с ними двадцать лет, он не пережил военную Москву. В чем его обвинять? В этом смысле его покойная бабушка, проведшая жизнь в разреженном воздухе абстрактных истин и добродетелей, в мире Гёте, Шиллера и Моцарта, чувствовала бы себя среди обитателей сорок пятой квартиры естественней и проще, чем ее внук Валентин Петрович. Трудно объяснить, но Таня ощущала, что это было бы именно так. Нине Александровне общаться с их квартирными было бы не скучно. И при этом она бы ни к кому не подлаживалась — говорила бы о своем и чему-то своему радовалась, но это ее диковинное свое таинственным образом в конце концов оказывалось бы общим. Нина Александровна, подчеркнуто отстранившаяся от низкого быта, и тетя Капа, нарочито себя забытовавшая, — в сущности, они несли в жизнь одно, и обе в жизни победили.

...— Не грусти, девочка, — тети Капина сухонькая рука коснулась ее щеки, потревожила кончик носа, так в детстве проверяла она у них температуру, обе посмотрели на Денисова — тетя Капа никогда ни о чем не спрашивала.

Лицо мужа, склонившегося над магнитофоном, казалось совсем потухшим. Последняя неделя вымотала их обоих.