Он вырос в большом южном городе с тремя бабушками-учительницами, из которых две были старыми девами. Родители работали с утра до ночи, препоручив его бабкам, им самим было некогда. Бабок его знали все, они учили весь город: обедневшая дворянская семья, с конца прошлого века посвятившая себя просвещению народа. С просвещением народа у бабок получалось лучше, чем с просвещением одного на всех внука. С малолетства он был «расписан» для каждой из них по часам и минутам: каждой надлежало заниматься с ним своим — языками, музыкой, математикой, литературой. К тому же они дружно прививали ему хорошие манеры. Валька самоотверженно отбивался, убегал к ребятам, прятался в сундуки в прихожей.

Дом был переполнен старыми вещами и нафталинными воспоминаниями, с раннего детства плотным кольцом окружали его семейные легенды. Он задыхался от назидательных примеров.

Меньше других наседала на него, по воспоминаниям Денисова, основная его бабушка, Нина Александровна.

Но когда родителей перевели по службе в Москву (бабушки остались далеко на юге) и Денисов постепенно вырос, выяснилось, что он все запомнил — умел шаркать ножкой (в некоторых случаях, в общении, скажем, с секретаршами директора, с редакторшами, вообще с женщинами, от которых что-то зависело пустяковое, но волокитно-бумажное, эта деликатность обхождения имела огромный успех), умел произносить с прононсом французские слова, обладал искусством быть рассеянно-вежливым и устанавливать жесткую дистанцию между собой и окружающими. С годами обнаружилось также, что «хорошее» происхождение, которого он мучительно стеснялся в детстве, воплощенное в тонконогих бабках в кремовых панамках, имело теперь над ним немалую власть. Об этом, впрочем, мы уже упоминали. Вспоминал он о своей родне мало, собственно вообще никогда и ни с кем, кроме Тани, но в последние годы начал смотреть на мир отчасти с высоты истлевших страниц шестой родословной книги, в которую были записаны его предки. Так иногда казалось Тане, и, вполне возможно, казалось несправедливо.

...Бабушка его Нина Александровна умерла недавно, она присылала им открытки на четырех языках, написанные круглым почерком учительницы, интересовалась Петькой и ни разу не пожаловалась на здоровье. До последних своих дней она преподавала в школе и отказывалась переезжать в Москву.

...Когда они поженились, а это было летом, Денисов повез Таню представляться бабке. Она встречала их на аэродроме в черном раскаленном «ЗИМе» — служебную машину прислал кто-то из бывших учеников, узнав, что Нина Александровна ждет приезда внука с невесткой. Едва вошли в дом, Нина Александровна села к роялю — «Танцуйте, дети мои!»: Моцарт, Бетховен, Мендельсон. Коротко стриженные волосы висели сосульками, длинной серой сосулькой висело и платье на истончившемся теле. Но это не имело никакого значения — загадочным образом гремел рояль под ее лягушачьими лапками, и лицо было живое, живее, чем у них с Валькой.

Когда бабушка Нина Александровна наконец утомилась, выяснилось, что к приезду долгожданных гостей не приготовлено ничего, кроме молока, меда и черного хлеба. Они пили холодное молоко из хрупких чашек, восемь огромных незашторенных окон глядели черными дырами южной ночи, Нина Александровна читала на немецком любовные стихи Гёте. Пахло старостью, книгами, печальным запахом запустения. Странное дело, в разных углах огромного кабинета был свой устоявшийся запах. Маленькие мягкие кресла начала века тоже пахли — долгим на них несидением. Нина Александровна снова села за рояль и играла совсем тихо, чтобы не разбудить Вальку, он ушел спать. «Я играю каждый вечер. Это меня поддерживает», — сказала она Тане. Проблемы бытоустройства — где они станут жить, как прошла свадьба, сколько было на ней человек, что сказали Денисовы-старшие — не интересовали Нину Александровну, она только спросила Таню, чем та предполагает заниматься после окончания университета. Услышав, что социальной психологией, кивнула, сказала, что в двадцатые годы читала Бехтерева, вспоминала книги Леви-Брюля. О Фрейде сдержанно отозвалась, что, по-видимому, он гениальный человек, но лично ей не близок, спросила, есть ли у Тани работы Фрейда, узнав, что нет, предложила подарить его книги, выходившие на русском языке, их собирал покойный ее муж, тут же включила верхний свет, быстро нашла на полке тонкие книжицы в прекрасном состоянии. Рядом стояли книги, принадлежавшие ныне к классике социологии, она и их подарила, подарила всю социологию начала века — для Тани огромное богатство. Освобождая вторую полку, Нина Александровна радовалась, что книги дождались наконец хозяйки. «Мне все время казалось, что они понадобятся в семье, — улыбнулась она, — нельзя позволять себе думать, что все уходит безвозвратно, видите, я оказалась права». Потом она спросила, какие Таня знает языки, Таня ответила, английский и французский, оба едва-едва, со словарем, только то, что нужно по науке. Нина Александровна ушла в свою комнату и вернулась с двумя книгами в руках, «это уже мои», — сказала она. Это был Паскаль, маленькая изящная книжка с золотым обрезом, и объемистый Монтень, обе на французском языке. Она молча положила их сверху на пачку книг и предложила Тане переписываться на французском...

Потом они зачем-то пили чай, потом она спросила Таню, кого та больше любит, Достоевского или Толстого, Таня бодро ответила, разумеется, Достоевского, кто же сейчас любит Толстого, это же несовременно, словом, порола какую-то принятую у них в компании в то время чушь. Нина Александровна вздохнула: «А я верна Толстому, он меня поддерживает. Когда объявили о начале последней войны, я ушла к себе и весь день читала «Войну и мир», муж сердился, дочь, Валина мать, на меня кричала, а я не вышла из своей комнаты до тех пор, пока не перечитала всю линию 1812 года...»

Незаметно они засиделись до четырех утра. «Ну-ну, — сказала Нина Александровна и похлопала Таню по руке невесомой ладошкой, — я-то мало сплю, а вам с дороги трудно, наверное. Но ничего, я вам рада, — тут она сделала паузу и улыбнулась, — и я вам сочувствую, быть женой непросто, вообще жить вместе с кем-то непросто, даже если это душевно близкий человек, а мой внук... — Она задумалась, маленькая фигурка в кресле, в темноте похожая на девочку. — Впрочем, нет, не знаю, не доживу. Интересно, куда уйдет то, что в вас заложено, в моего внука, в его детей?» — Она размышляла вслух, забывшись, как это бывает с одинокими старыми людьми, но не была жалка Тане в эту минуту. Жалкой, неотесанной, неповоротливо-тяжелой казалась себе сама Таня, со своей короткой, только что вошедшей в моду химической завивкой, ярко-голубой открытой блузкой и тугими, неуместно здоровыми, загорелыми руками.

...Таня запомнила этот вечер надолго, и, странное дело, муж в ее воспоминаниях не присутствовал, словно не он вовсе был внуком удивительной Нины Александровны. И тут тоже, скорей всего, Таня была к Денисову несправедлива.

Глядя сейчас на тетю Капу, Таня вспоминала покойную Нину Александровну.

— Правда, они стали похожи? — прошептала она Денисову.

Он сразу понял и благодарно закивал.

...Смерть бабушки он пережил неожиданно тяжело, особенно же был удручен тем, что после ее кончины на его имя осталась довольно значительная сумма денег — на них-то он и купил машину. «Неужели она экономила специально для нас? — без конца спрашивал он Таню. — У нее же всегда было мало денег, это мы, мать и я, должны были ей помогать, но она всегда отказывалась». — «Ей не нужны были деньги, понимаешь?» — утешала его Таня. «Не понимаю», — искренне отвечал Денисов...

И у тети Капы было теперь мало денег, но они ей, в отличие от Нины Александровны, всегда были нужны — цветы, конфеты, приехать на такси, подарить дорогой подарок, вообще чувствовать себя свободной. И потому до самых последних лет тетя Капа давала уроки музыки, ездила в разные концы города, в разные «семейства», как она говорила. И вот физические силы убывали, трудно стало рассчитывать их по часам, и денег не стало тоже, тех, к которым она привыкла. Таня понемногу помогала ей, и тетя Капа брала, не жеманясь, не отказываясь, не благодаря униженно, — просто и естественно, как принимают помощь от близких людей.