Гайда бегом побежал к магазину, где был телефон. Решетняк же обратился к сержанту:

— Будем пускать Кречета?

— Надо, товарищ подполковник. Вообще-то по воде собака след не берет. Но ведь это Кречет. Потом, если собаку берут на дело и не пускают по следу, это ее портит. — И он повторил: — А это ведь Кречет.

— Добро. Пошли в дом, — распорядился Решетняк. Сержант, ведя на поводу Кречета, вошел первым и, остановившись у калитки, стал следить, чтобы никто не шел по дорожке. Затем он попросил всех задержаться у крыльца и зашел с Кречетом в дом.

Медицинский эксперт уже закончил осмотр трупа и, сидя за столом, писал заключение.

— Есть какие-нибудь следы преступления, доктор? — спросил сержант.

— Правый рукав убитого разорван. Очевидно, была борьба. В руке зажат обрывок какой-то бумаги, — ответил эксперт, продолжая писать.

— Не много, — вздохнул сержант. Убитый был оставлен в той самой позе, в какой его обнаружил Степенко. Пока не будет произведен самый тщательный осмотр места происшествия, не сделаны фотографии, его никто не имел права тронуть. Сержант подвел собаку к трупу, дал ей понюхать разорванный рукав и зажатую в уже окостеневшей руке небольшую полоску бумаги.

Кречет несколько мгновений кружился по комнате, нюхая то стол, то стулья, то разбросанные по полу окурки.

— След, Кречет! След! — настойчиво повторял сержант.

Неожиданно пес застыл на месте. Он долго вынюхивал одну из досок пола и вдруг, разразившись звонким, победным лаем бросился к двери. Сержант крепче ухватил повод. Собака взяла след.

Прижав к голове уши, Кречет пробежал мимо ожидавших у крыльца Решетняка, Степенко и понятых, Расстегнув кобуру и положив руку на пистолет, за ним, еле поспевая, бежал сержант.

— Прибытько, — скомандовал Решетняк, — поддерживайте преследование!

Прибытько присоединился к вожатому собаки.

Выйдя на улицу, Решетняк стал смотреть им вслед. Уже рассвело, и ему было хорошо видно, что происходит на Карасуне.

Добежав до берега болота, Кречет довольно долго метался из стороны в сторону, нюхая землю и время от времени досадливо лая.

Вдруг он поднял голову и опять залаял, совсем так, как только что в комнате, когда он впервые взял след.

Разбрызгивая в разные стороны воду и жидкую грязь, Кречет бросился в камыши.

Милиционеры, вытащив пистолеты, двинулись за собакой. Лай постепенно удалялся и наконец затих.

Поставив у калитки вместо Прибытько шофера и приказав ему никого не пускать, Решетняк вместе с понятыми вошел в комнату.

— Товарищи, прошу вас некоторое время посидеть у стола и ничего не трогать, — попросил Решетняк.

Понятые, зябко поеживаясь, прошли к столу, Степенко остановился у двери. Подполковник нагнулся над убитым.

— Фью! — присвистнул он. — Старый знакомый. Доктор, вы не опознали убитого? Вы ведь с ним тоже не раз встречались.

— Как же, Филипп Васильевич, — отозвался эксперт, — Ванька Каин. Классическим прохвостом был покойник. Каин для него очень мягкое прозвище. Кто-нибудь из своих ухлопал.

— Да, по всей видимости, — согласился Решетняк с предположением доктора и углубился в чтение его заключения об осмотре трупа.

— Ну, что там, Филипп Васильевич? — не выдержав долгого молчания, спросила Волощук.

Она знала Решетняка еще молоденьким комсомольцем. В двадцать девятом году они вместе проводили раскулачивание и организовывали колхоз в одной из небольших станиц на Тамани. В Великую Отечественную войну оба партизанили. Правда, в разных отрядах:

Решетняк у Николая Гудкова, а Волощук у прославленного «Бати» — Игнатова. Но встречаться приходилось. Одно время отряды действовали по соседству и провели несколько совместных боевых операций.

Волощук всегда называла Решетняка по имени — Филипп. Сейчас же, видя, как он твердо отдает распоряжения и уверенно разбирается во всей этой непонятной и страшной истории, она невольно перешла на «вы» и впервые назвала Решетняка по имени-отчеству.

— Чей это дом, Мария Ксенофонтовна? — вопросом на вопрос ответил Решетняк.

Волощук начала неторопливо рассказывать.

— Хозяйку этой хаты Вальку, то есть Валентину, я знаю почитай с рождения. Сейчас ей лет двадцать пять. Девичья ее фамилия Самойленко. Отец ее работал со мной. Да, может, вам это и ни к чему? — неожиданно прервала она рассказ.

— Нет, нет, прошу вас, рассказывайте как можно подробнее, — попросил Решетняк. — А потом уже приступим к обыску. Садитесь, Гайда, — кивнул он вошедшему и вытянувшемуся у двери лейтенанту. — И вы садитесь, Степенко. Продолжай, Мария Ксенофонтовна.

— Так вот, Самойленко работал со мной в одном цеху. Был он человек работящий, очень тихий и безответный. Жена же его Анна, Валентинина мать, та из горлохватов. Где он ее откопал, не знаю, но личность была не из приятных. Работать она не работала, зато любила похвастать, что зарабатывает больше мужа.

— Чем же? — перебил Решетняк.

— Да чем придется. То из станицы мешок семечек привезет, пережарит да на углу стаканами распродает. То на толчке старьем каким-нибудь торгует. Самойленко умер, когда Валентине было лет пять. Ну, мать-то, видать, ее на свой манер воспитала.

— Мать сейчас жива? — снова перебил Решетняк.

— Нет. Ее во время фашистской оккупации гитлеровец застрелил. — Волощук кивнула на второго понятого: — Вон Кузьма Алексеич это лучше знает.

Понятой, не дожидаясь вопросов, быстро-быстро зачастил, как будто боялся, что его перебьют; — Как раз перед приходом фашистов я ногу сломал, оттого и остался в городе. Самойличиха-то гитлеровцев как родных встретила. Разоделась, расфуфырилась, как на именины. Пошел слушок, что она фашистской полиции наших людей выдает. Ну, там кто из коммунистов или комсомольцев, кто в городе остался, кто в райсовете работал или раненого красноармейца спрятал. Слух тот, видать, был справедлив, потому что Самойлиха в дом всякое барахло тянет и тянет, а ни полиция, ни гитлеровцы не препятствуют. Когда у нас облавы бывали, фашисты партизан искали, ее дом обходили.

— За что же се застрелили?

— Да тут вишь как получилось. На углу нашего переулка и Казачьей дамбы домик такой аккуратный, кирпичный стоит. Может, заметили? Так в этом доме жил какой-то офицер, не то из полиции, не то из гестапо. Самойлиха с ним дружбу водила. То ли она через него наших людей выдавала, то ли у ней с ним любовь была. Скорей всего, и то и другое. Словом, она к нему частенько хаживала. Так вот он ее и застрелил. Хозяйка этого дома говорила, что Самойлиха украла у него какую-то картинку и не хотела отдать, а тот ее в сердцах и укокошил.

— Как фамилия той женщины, что рассказывала это?

— Фамилия ее была Кальницкая, — вмешалась Волощук, — ее уже в живых нет, но верить ей можно. Она зря никого оговаривать бы не стала, тем паче в воровстве обвинять.

— Насчет воровства, пожалуй, точно, — зачастил, как пулемет, говорливый Кузьма Алексеевич, — потому как этот офицер да с ним его два денщика весь Самойлихин дом перевернули. Целый день что-то искали, но, видать, так и не нашли, потому что ушли злые как собаки.

— А дочь? Валентина, вы говорите? Начала снова рассказывать Волощук:

— Валентины во время оккупации в городе не было. Она в начале сорок второго года вышла замуж за какого-то старика и уехала в Сочи. Кваша — это ее фамилия по мужу. Вернулась она уже после того, как город был освобожден.

— А ее муж? Имя не знаете его?

— Да тут не поймешь. Она чего-то путает с ним. То говорит, разошлись, то умер. Не поймешь. А имя его Федор Федорович.

Решетняк отметил что-то на лежащем перед ним листе бумаги и задал еще вопрос:

— А чем занимается Валентина Кваша?

— Я же говорю, мать ее на свой манер воспитала. Она как устроится куда, месяц-два поработает и бросит. Потом полгода, а то и больше не работает, говорит — не может устроиться. Врет, конечно. Мотается по станицам. Привозит оттуда какие-то ящики, мешки. На базарах днюет и ночует. По всей видимости, спекулирует по мелочам.