— Похищал. Сегодня стащили самым обыкновенным образом. И Ришелье тут ни при чем.

— Подожди, подожди, Алла, когда ты торопишься, я тебя плохо понимаю. В семнадцатом веке…

— При чем тут семнадцатый век? — возмутилась Алла. — Самый настоящий жулик взломал замок и украл книгу.

— Так ты о книге! — поняла наконец Ракитина. — А я о д'Артаньяне и других мушкетерах, что у Дюма. Они прошли в столовую.

— Алка, — строго заговорила Ракитина, — почему снято со стены мое ружье? Ты же не маленькая. Понимаешь, что это не игрушка. Я его и к вам принесла потому, что боюсь, как бы без меня хозяйские дети беды не натворили.

— Оля, но я же тебе говорю: воры.

И Алла рассказала все по порядку. Ольга задумалась. В центре города вор ломает дверь ради того, чтобы украсть книгу. Непонятное воровство. Нелепость какая-то.

— А ты струхнула, мать-атаманша? Ну-ну, не красней. После такой истории не очень-то приятно одной оставаться в доме. Хорошо, что позвонила. Ну, а теперь давай пить чай и спать, устала я.

Повеселевшая Алка побежала в кухню за чайником.

Дневное происшествие казалось ей теперь не таким уж значительным.

За столом они весело болтали.

Несмотря на то, что Ольга была более чем вдвое старше Аллы, они любили бывать вместе. Они разговаривали о театре, книгах, спорте. Суждения Ольги имели огромное значение для девочки. В трудные моменты жизни, задумываясь над тем, как поступить, она всегда примеряла себя к Ольге.

Они засиделись допоздна.

— Ну, пойдем спать, Аллушка, — потягиваясь, предложила Ольга, — а то у меня завтра трудный день. В двенадцать репетиция, а вечером спектакль.

Если Ольга ночевала у них, Алла всегда уступала ей свою кровать.

Сон что-то не приходил, и минут через десять Алка, покрутившись на жестком диванчике, взмолилась:

— Оля, я к тебе хочу! Мне не спится.

— Ну, иди, иди сюда, — пробормотала засыпающая Ольга.

Алка не заставила себя долго просить. Через несколько минут, уткнувшись носом в теплое Олино плечо, она спала крепким, безмятежным сном.

Убийство в насыпном переулке

По асфальтовому простору улицы проплывают важные, как лебеди, троллейбусы, катят стремительные «Победы», пробегают юркие «Москвичи», нет-нет да пронесется, шурша туго надутыми шинами, «ЗИС». По параллельной, более глухой улице, мимо больших новых домов с яростным звоном пробегают трамваи.

День и ночь не стихает оживленное движение большого города. Но вот вы сворачиваете в сторону. Десять минут ходьбы — и кажется, будто вы попали в тихую станицу. Маленькие белые хатки, крытые железом или позеленевшей черепицей, а то и просто камышом, густые заросли садов. На лавочке около покосившегося плетня молодой парень наигрывает на гармонике старинную кубанскую песню о казаке, которому не вернуться в отеческий дом с далекой чужбины. Посреди улицы в пыли купаются куры, а в тени высоко взметнувшихся к небу тополей нежится большая свинья.

Дорога взлетает на бугор и резко обрывается вниз. Перед вами колышущееся море ярко-зеленых камышей.

Это Карасун.

Когда-то, в далеком прошлом, Кубань текла иначе.

Там, где сейчас расположен Краснодар, она делала замысловатую петлю. В своем неудержимом стремлении к морю река спрямила русло. Вода прорыла перешеек петли и пошла прямо. Прежнее колено реки превратилось в несколько пойменных озер. Водоемы заросли камышом, затянулись жирной зеленой ряской и превратились постепенно в непроходимые болота. Это и есть Карасун, что по-по-черкески означает "черная вода".

На противоположных берегах Карасуна возникли пригороды — Дубинка и Покровка.

С пригорка можно было увидеть яркую синь воды, ажурную вышку водной станции, нарядные разноцветные лодки, белые, вновь отстроенные домики. Землечерпалки выкачали ил и мусор. Там уже нет "черной воды".

Наступал на болото и город. Он строился, рос, расширялся. На высохших и засыпанных щебнем отмелях возникали улицы. Только их названия продолжали напоминать о том, что тут когда-то было топкое болото: Карасунская, Казачья дамба, Карасунский канал, Карасунская набережная, переулки Камышовый, Болотный, Старо-Кубанский. Но среди этих переулков затерялся самый коротенький — всего лишь в два квартала — Насыпной. Плохо накатанная, поросшая бурьяном дорога, пробежав мимо последнего дома, упирается в зеленую стену камыша.

Сюда, к Насыпному переулку, землечерпалки подойдут еще не скоро, и пока здесь все по-прежнему. Покачивают пышными султанами камыши, рассыпаются трелями лягушки, терпко пахнет болотной гнилью.

…Ровно в восемь вечера милиционер Степенко принял пост. До утра на него была возложена обязанность оберегать общественный порядок в Насыпном переулке и прилегающем к нему квартале улицы Казачья дамба. Дальше начинался пост соседа — Прибытько.

Медленной походкой человека, хорошо знающего, что торопиться некуда, до утра времени много, Степенко обходил участок. Он дежурил здесь несколько лет подряд и был знаком со всеми обитателями этого маленького, тихого переулка.

Стайкой пробежали ребятишки, возвращавшиеся из Дворца пионеров. Они поздоровались веселым, разноголосым, писклявым хором.

— Здравствуйте, товарищ Степенко!.. Добрый вечер, дядя милиционер!.. Спокойной ночи!

— Добре, хлопцы! Добре, дивчата! — добродушно отозвался Степенко. — Всего наикращего и приятных снов!

Только стихли ребячьи голоса, как в конце переулка показалась полная фигура немолодой женщины, чуть прихрамывающей на левую ногу. Степенко пошел ей навстречу и, не доходя трех шагов, взял под козырек.

— Здравствуй, Степан Иваныч, — низким контральто проговорила она. Сегодня говорила в райсовете. Завтра поставят фонарь.

Это была старейшая работница Маргаринового комбината, депутат районного совета Волощук. Она жила в домике над самым Карасуном. Степенко проводил ее до калитки и успел поговорить о том, что хорошо бы еще огородить топкий берег Карасуна. Он спросил, сильно ли болит нога, — у Волощук недавно открылась полученная на войне рана.

Переулок надолго затих. Один за другим начали гаснуть огни в окнах.

Потом снова вдруг стало оживленно. То тут, то там смех, разговоры. На Маслозаводе и Маргариновом комбинате кончилась ночная смена. Это совпадало с концом спектаклей в театрах и последних сеансов в кино.

И снова тишина, нарушаемая лишь редкими вскриками какой-то ночной птицы, кружащейся над зарослями камышей.

Тесно прижавшись друг к другу, прошли молодая девушка в белом платье и высокий парень в накинутом на плечи светло-сером пиджаке.

— Дядя Степа, иди отдыхай, — засмеялась девушка, — смена пришла.

— А что? Конечно, — пробасил парень, опускаясь на лавочку около одной из хат, — все будет в порядке.

— "В порядке, в порядке"! — проворчал Степенко. — Несерьезный ты человек, Соловьев! Завтра, чай, рабочий день. Тебе — на завод, Катерине — в техникум, а вы тут опять до свету тары-бары!

Парень хотел что-то возразить или оправдаться, но со стороны Казачьей дамбы неожиданно донеслось разухабистое пение, и Степенко, махнув рукой влюбленным, быстро пошел навстречу идущему нетвердой походкой человеку в брезентовой робе. Он ничего не говорил поющему, не останавливал его, а лишь, наполовину закрыв ладонью рот, выразительно покашлял.

— А! "Моя милиция меня бере… ж… жет!" — перестав петь и добродушно улыбаясь, продекламировал человек в брезентовой робе. — Степану Иванычу! До утра загораешь? У меня мерзавчик имеется. Может, выпьем для равновесия?

— Не полагается на дежурстве, — сухо отказался Степенко, — да и вам достаточно, Борис Васильевич. До дому пора, и петь уже поздно. Спят люди.

— До дому так до дому, — покладисто согласился пьяный. — Можно и не петь. Я с именин шагаю.

— Что-то больно часто по гостям стали хаживать, Борис Васильевич. То именины, то крестины, то свадьба, то поминки.

Переулок спал. Свет пробивался лишь через закрытые ставни дома номер одиннадцать.