— Тебя не волновало, что твоя подруга перекинулась на другого?

Харрис устало взмахнул рукой.

— То, что у нее между ног, не изнашивается и не оборудовано счетчиком. До тех пор, пока я могу снять ее, когда захочу, пусть занимается чем хочет и с кем хочет.

«Странная это штука, истинная любовь», — подумал Скэнлон.

— Что ты там говорил насчет ее мужа?

— Они не венчались. Он — психоаналитик, практикует в Манхэттене. Луиза говорит, что он не из тех, кто переживает, и за обедом они обычно обсуждают свои похождения.

— Значит, мужу было известно все о тебе, Джо и оргиях?

— Полагаю, что да.

— Мне необходимо поговорить с ними обоими, — сказал Скэнлон.

— Делай что хочешь, лейтенант. Я на твоей стороне. — Он принялся шлифовать ногти маленькой пилочкой. — Я попросил начальника, чтобы он разрешил мне заняться этим делом. Ты не возражаешь?

— Нет. Но если ты действительно хочешь помочь, сиди тихо. Побольше общайся с полицейскими на твоем участке. Мне нужны уши везде. Я должен узнать, откуда у Джо взялись эти деньги.

— Сделаю, что смогу, но это непросто. Стоит легавому почуять неладное, и он прячется в кокон, как моллюск в раковину.

Глава 6

Приемная комиссара полиции в управлении была окружена стеклянной стеной. Всю ее площадь занимали синие кушетки, низкие белые столы из пластика и трубчатые плевательницы, наполненные песком. В ожидании приема посетители или тихо переговаривались, или сидели уткнувшись в журналы и повторяя про себя доводы, которые выдвинут в разговоре с комиссаром.

По другую сторону стеклянной стены, слева от двустворчатой двери, сидел помощник комиссара — высокий худой мужчина с коротко подстриженными волосами. Время от времени он поднимал глаза от стопы рапортов и смотрел на красный фонарь. Тот еще горел.

Заместитель начальника следственного управления Макаду Маккензи тоже следил за красным фонарем. Ему казалось, что эта проклятущая штуковина горит уже целую вечность, хотя на самом деле фонарь вспыхнул три минуты назад. Рядом сидел Скэнлон, просматривая последние номера «Полицейского журнала». Его внимание привлекла статья, озаглавленная «Успех девятого отдела». Ему вдруг пришла в голову мысль, что собаки могли бы избавить полицию от всех хлопот. Выдрессировал большую свору, да и выпускай ее ночью в неблагополучном районе. Преступность сразу пойдет на убыль. Ему понравилась эта мысль. И даже очень. Если уж эти твари унюхают след — пиши пропало.

Седовласый пастор баптистской церкви Табернакл в Гарлеме хотел спросить комиссара, возможен ли перевод набожного племянника пастора с патрульной службы в южном Бронксе в отдел детективов. Парень признался дяде, что его очень устроило бы назначение в отдел уголовных расследований. Пастор намеревался напомнить комиссару об одной услуге, оказанной ему.

Председатель и секретарь планового совета съежившись сидели на диване, прокручивая в голове доводы, способные убедить комиссара усилить 61-й участок.

Торнтон Грей, исполнительный директор Американского союза гражданских прав, коротал время, листая «Уолл-стрит джорнел». Он был доволен и имел на то все основания. Вчера при закрытии биржи было двадцать восемь пунктов на акцию, а в январе он купил пять тысяч акций по пятерке за штуку.

Торнтон много знал о будущем предпринимательства и направлениях его развития. С ним хотели бы дружить многие капитаны индустрии. И они знали, как использовать дружбу: непринужденная болтовня за коктейлем, неосторожное слово после аперитива, а в итоге — звонок брокеру.

Грею хотелось встретиться с комиссаром, потому что до него дошли слухи, будто в управлении испытывают утяжеленные пули. Несколько лет назад Грей пытался убедить полицию использовать менее тяжеловесные боеприпасы, что уменьшало убойную силу. Полицейское начальство уступило давлению политиканов. В итоге много полицейских погибло или получило увечья. Когда на углу в Гарлеме дезертир затеял перестрелку с детективом, полицейские пули отскакивали от его жилета, и беглеца уложил агент ФБР, но полицейский уже был ранен. Полиция несла все более тяжелые потери, на это уже нельзя было закрывать глаза. Пули полицейских были бесполезны в нынешней обстановке, когда кругом враги. Полиция начала борьбу за перевооружение, и управление, напуганное ростом потерь, неохотно согласилось провести испытания утяжеленного патрона. Торнтон Грей намеревался положить все силы на то, чтобы сорвать эти испытания.

Скэнлон бросил журнал на столик и оглядел комнату. Его взгляд остановился на человеке, сидевшем в противоположном углу и показавшемся лейтенанту смутно знакомым. Сурового вида мужчина с мощной грудью и пепельно-каштановыми волосами. Скэнлон попытался вспомнить, где видел его, потом толкнул локтем Маккензи:

— Это, кажется, инспектор Лойд?

— Мэр приставил его нянькой к комиссару, — прошептал Макаду Маккензи.

— Неужели дошло до этого?

— Да. Не проходит и недели, чтобы Малыша Бобби не остановил патруль за управление машиной в нетрезвом состоянии. Пока полицейские его спасали, но стоит чему-нибудь случиться, и он попадет на первые полосы газет.

— Да, плохи его дела, — произнес Скэнлон, украдкой бросив взгляд на инспектора Лойда. Ему было наплевать на пьянство комиссара, но он огорчился, узнав, что Лойду поручили такую мерзкую работу.

— Но это еще не все. Раньше он скрывал свои любовные похождения, а теперь таскается с подружками по всему городу. Несколько недель назад он появился в суде с одной из своих кармелиток. Оба изрядно нагрузились. Гомес начал скандалить в зале суда, мешать ходу заседания, и судья едва не арестовал его на десять суток за неуважение к суду. К счастью, полицейские вывели его из зала. Вот бедного Лойда и приставили приглядывать за ним.

Боб Гомес расхаживал по своему прекрасно обставленному кабинету, перед огромным столом, доставшимся ему от предыдущего комиссара, Тедди Рузвельта. Кабинет был залит солнечным светом. Гомес выглядел весьма внушительно: высокий, стройный, с лицом цвета жженого сахара, благодаря которому он казался моложе своих пятидесяти трех лет. Он был прекрасно сложен и, как всегда, облачен в сшитый на заказ пиджак спортивного покроя и слаксы.

Сегодня его мучило особенно тяжкое похмелье. Лоб будто сдавили обручем. С каждым разом было все хуже и хуже. Эдак ему просто придется бросить пить, иначе мэр рано или поздно выгонит его. А ему так нравилось стоять во главе самого большого в стране полицейского управления. Но он знал, что Служба больше не сможет защищать его. Нет, отныне — никакого пьянства.

Гомеса злило то, что он выглядел дураком перед телекамерами, когда говорил об убийстве Галлахера и Циммерман. Надо было прислушаться к шепоту заместителя, который предупреждал о возможных осложнениях и советовал не выпячивать геройство убитого. Если смерть Галлахера приведет к скандалу, он, Гомес, не должен в нем участвовать. Пока ему везло с газетчиками и другими торговцами властью. Он из кожи вон лез, сохраняя тесные связи с репортерами и политиками, и это окупалось. Он угодничал перед ними, продвигал по службе их чертовых родственничков и дружков, держал речи на их проклятущих банкетах, давал этим напыщенным болванам эскорты мотоциклистов по первому требованию. А они за это расхваливали его как лучшего полицейского комиссара в истории города. Подтасовывая цифры, он сумел создать видимость, будто благодаря ему преступность и впрямь резко сократилась. Мы побеждаем, перелом наступил. Очковтирательство. Он удивлялся, как это ни один комиссар до него не догадался прибегнуть к этому средству. На первом совещании начальников участков он туманно намекнул, что шестьдесят первый формуляр следует заполнять «осторожно». Умудренные опытом люди, годами постигавшие тонкости полицейского языка, поняли его. Вскоре крупные хищения стали называться мелкими кражами, разбои — уличными драками, кражи со взломом — хулиганством. Выдающийся комиссар Гомес язвительно скривил губы и сел за свой стол. Сейчас одной из его главных забот были проклятые полицейские. Вечно они выкидывали какие-нибудь номера, о которых потом писали в газетах. Вчера ему передали рапорт о патрульных из 10-го участка, которые не только оставили без присмотра вверенную им территорию, но и вообще уехали из города. Они рванули в Саффолк, повеселиться с девочками. Причем в полицейской машине, ни больше ни меньше. Но сейчас его заботило дело Галлахера. Он чувствовал страх при мысли о том, что это дело, возможно, еще не скоро будет предано забвению.