Когда граф Бенкендорф потребовал ответа, на кого обращены сии обличительные строки, поэт ответил: «На вас». Бенкендорф скептически усмехнулся. — «Вы не верите? Отчего же другой уверен, что это на него?» На следующий день он написал: «Я прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, — какая черта моей оды может быть к нему применена?» На сей раз Пушкин охватил предмет со всех сторон: любая мера, принятая против него или «Московского наблюдателя», который напечатал так называемое подражание, подразумевала бы, что сам царь узнал в «падком к мертвечине вороне» одного из своих «вельмож», одного из собственных министров. А Уваров поклялся, что Пушкин за это заплатит. В коридорах министерства кто-то слышал, как он кричал: «Сочинениям этого негодяя назначить не одного, а двух, трех, четырех цензоров!»

Слегка завуалированное указание на Уварова в «Notice sur Pouschkin» было ссылкой на распространенный слух, обвинение, не подкрепленное свидетельствами, и понятна реакция города, в котором все еще не замолк смех, вызванный «Лукуллом», потому что смех был всеобщим, даже среди тех, кто публично осудил эту самую последнюю непростительную выходку со стороны поэта. Рассуждение было простое: Пушкин называл Уварова вором и лакеем; Уваров ответил на удар, назвав Пушкина рогоносцем. Логика кажется железной, но это было бы слишком просто. Если бы было хоть малейшее свидетельство против «ворона», разве Пушкин не использовал бы его, чтобы нанести заключительный удар?

БОМБА А ЛЯ НЕССЕЛЬРОДЕ

17 февраля 1837 года, Александр Иванович Тургенев написал в дневнике: «Вечер у Бравуры… оттуда к Валуевой, там Виельгорский. Жуковский о шпионах, о графине Юлии Строгановой, о 3–5 пакетах, вынесенных из кабинета Пушкина Жуковским… Подозрения. Графиня Нессельроде. Спор о Блудове и о прочем с Жуковским». В мемуарах старого князя Александра Михайловича Голицына, написанных в начале двадцатого столетия, есть запись: «Государь Александр Николаевич у себя в Зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: „Eh bien, on connait maintenant Г auteur des lettres anonymes qui ont cause la mort de Pouchkine: c’est Nesselrode“[34]. Слышал от особы, сидевшей возле государя». Некоторые заключили из этого свидетельства, что графиня Мария Дмитриевна Нессельроде была автором убийственных дипломов.

С ранней молодости Карл Васильевич Нессельроде был виртуозом блинов, мастером флямбе, знатным художником по глазури. Один из его пудингов стал основным элементом российской кухни, а его удивительный десерт — шарик из мороженого с горячим шоколадом в центре — был увековечен всюду как «бомба а ля Нессельроде». Саркастический правительственный чиновник и мемуарист Ф. Ф. Вигель сообщает, что деликатесы Нессельроде тронули сердце выдающегося гурмана столицы, Гурьева, министра финансов, чья дочь, девушка «зрелая, немного перезрелая… как сочный плод висела гордо и печально на родимом дереве и беспрепятственно дала Нессельроде сорвать себя с него. Золото с нею на него посыпалось».

Вооруженный «слабостью характера» и скудостью ума, что может показаться достоинствами авторитарному правителю, Нессельроде быстро рос в чиновничьих разрядах после краткого, неудачного пребывания на флоте. Он служил советником при российском посольстве в Париже, затем советником самого царя и, наконец, министром иностранных дел и вице-канцлером Российской Империи. (В 1846 году, девятью годами позже смерти Пушкина, он стал канцлером.) Его жена, твердая, надменная женщина, известная своей властностью, стремлением всеми командовать, довольно скоро стала наиболее влиятельной советчицей прежнего советника, поселяя опасение в сердцах дипломатов на полпути к Европе. Фанатично преданная ordre établi и Священному Союзу, она в своих идеях и даже стиле подражала живому примеру Меттерниха. С ее железным характером и кипучей энергией Мария Дмитриевна Нессельроде — «взяточница, сплетница, настоящая баба-яга» — застолбила неприступную позицию в российском высшем обществе, стала предметом лести и страхов придворных, пребывающих у подножия пирамиды с надеждой начать свой собственный опасный, но все же потенциально выгодный подъем. Она любила делать и ломать карьеры, состояния и репутации; по словам М. Корфа, ее вражда была столь же ужасной и опасной, как ее дружба неизменной и заботливой. Она, казалось, преднамеренно подавляла все следы женственности (которой у нее в любом случае было немного, и в лице, и в фигуре). Она презирала светскую салонную беседу, предпочитая политику, финансы, королевские свадьбы и иногда литературу (при условии, что она «серьезная»), и, несмотря на ее искреннюю преданность трону, она не ограничивала себя в критике и осуждении действий правительства: се bon Monsieur Robespierre в шутку назвал ее великий князь Михаил Павлович. Она принимала гостей, полуоткинувшись на диване, молчаливая и отдаленная, поглощенная собственными непостижимыми мыслями, лишь поднимая глаза, чтобы показать некоторые признаки жизни только тогда, когда ее эксклюзивный салон, который многие находили смертельно скучным, был почтен приходом немногих избранных ведущих представителей la société dans la société, членов олигархического ареопага, наподобие тех, кто собирался в салоне Sophie Swétchin в Париже или Мелании фон Меттерних в Вене.

Мария Дмитриевна Нессельроде ненавидела Пушкина за эпиграмму на ее отца, Дмитрия Александровича Гурьева, от кого, как считали некоторые, графиня унаследовала необузданную страсть к деньгам других людей: «Встарь Голицын мудрость весил, Гурьев грабил весь народ». Фактически, эпиграмма, возможно, и не принадлежала Пушкину, но публика это приписывала ему, помня многие неприятные вещи, действительно сказанные и написанные им относительно госпожи Нессельроде, которую он искренне не выносил. Наталья Николаевна однажды поехала на бал с Нессельроде в Аничков, не сообщив мужу; Пушкин рассердился и невежливо сказал надменной графине: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю».

Те, кто доказывают, что Мария Дмитриевна Нессельроде была преступницей, приводят обстоятельное свидетельство. Соллогуб вспоминает, что утром 4 ноября Пушкин «подозревал одну даму, которую… назвал». В дни, когда Петербург кипел от презрения к иностранцу, который пролил кровь Пушкина, супруги Нессельроде неизменно поддерживали Жоржа Дантеса и голландского посланника. Тремя годами позже графиня Нессельроде выражала сочувствие и озабоченность Эрнесту Баранту, молодому французу, который дрался на дуэли с человеком, которого она назвала «офицер Лермонтов»: Михаилом Лермонтовым. Не достаточно ли этого для обвинительного акта? Естественно, госпожа Нессельроде едва ли была пылкой поклонницей обоих поэтов и в любом случае не могла быть знакома с их творчеством, так как она говорила и писала по-русски с трудом, точно так же, как ее муж, в чьих венах текла немецкая кровь и кто внушал двору Вены такое высокое уважение, что некоторые называли его «австрийским министром русских иностранных дел». Но недостаточное владение Марией Дмитриевной Нессельроде русским языком должно ее реабилитировать, так как дипломы были почти наверняка написаны русским, если не допускать участия писца, служащего или друга, который, конечно, был бы слишком опасен для человека ее ранга. И при этом ее обвинители тоже были не очень сведущи во французском языке: автократы не могут быть подчинены тем же самым нормам этикета, что и обычные смертные; кажется сомнительным, чтобы царь Александр сказал: «C’est Nesselrode» — без «мадам» или «графиня», если он называл даму, особенно поверяя такое тяжелое откровение своим гостям. Здравый смысл и грамматика говорят о том, что если такое замечание было сделано, то царь имел в виду Нессельроде, имя которого не требовало дальнейших пояснений, — а именно министра.

В течение почти пятнадцати лет, которые поэт прослужил как официальный сотрудник министерства иностранных дел, Пушкин был под наблюдением Нессельроде, по крайней мере формально. Хотя в середине 1830-х годов их иногда видели, идущими вместе по Невскому проспекту и они часто встречались на петербургских приемах, при дворе и в министерстве, вице-канцлер и поэт не могли называться друзьями. Но они не были также и врагами. Действительно, 14 декабря 1833 года Пушкин отметил в дневнике: «Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах». Но даже его внушительных запасов пламенного, страстного характера не хватило бы на великую ненависть к каждому в России, разбогатевшему закулисным способом. Что касается Нессельроде, он, кажется, не затаил никакой особой злости против поэта, по крайней мере судя по дошедшим до нас документальным свидетельствам. В 1820 году он сказал о Пушкине генералу Инзову: «Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, — как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований»[35]. Его отношение к Пушкину, кажется, не изменилось со временем, несмотря на тот факт, что даже в зрелости «несчастный молодой человек» продолжал находить способы попадать в переделки, что означало новые неприятности для Нессельроде, не говоря уже о дополнительной работе и новых пачках папок на его столе. Без сомнения, это раздражало его. Вице-канцлер был бесконечно, поразительно ленив — и его лень, кажется, свидетельствует о его невиновности по части дипломов, так как их изготовление требовало времени, усидчивости и внимания. У Нессельроде были более важные дела, нежели заполнение формуляров дипломов; как только он мог стряхнуть бремя истории со своих слабых плеч, он посвящал себя исключительно кулинарии, выращиванию цветов и, в особых случаях, тому, что многие считали его третьим хобби, — вымогательству.