Уже два десятка лет, с тех пор как Елена Васильевна вошла в их дом, заботы о продуктах, об обеде на всю семью, а тем более заботы об удобствах Андрея Михайловича, о его рубашках, белье, носках, об импортных лезвиях, которыми он предпочитал бриться, забота о детях и о том, чтобы они не отвлекали мужа, когда он работает в своем кабинете, как, впрочем, и вообще все, что было связано с домом, лежало на ней одной. Ей никогда не было в тягость заботиться и о Михаиле Антоновиче, которого она очень уважала и который, в отличие от Андрея, всегда замечал ее внимание, тепло и по-старинному галантно благодарил, да и приятно было иной раз чуть уколоть Надежду Викентьевну, а заодно, конечно, и Андрею показать, что мамочка его совсем не так внимательна к своему мужу, как она, Елена Васильевна, к своему, хотя и разницу понимала между Михаилом Антоновичем и его сыном: все-таки Андрей достиг такого положения, что ему не то что некогда отвлекаться на какие-то житейские мелочи, но он просто не имеет на это права, когда ежедневно столько жизней на нем.
Испытывал ли что-то новое в себе Андрей, став профессором, Елена Васильевна не знала, но сама она гордилась его положением и в себе перемену чувствовала в том смысле, что, хотя забота о муже и раньше была для нее потребностью, теперь это стало еще и своего рода служением, ее причастностью к тому важному и почетному, чем занимается ее муж. Оттого, будучи инженером-химиком, она перешла несколько лет назад даже на другую работу, устроилась агентом госстраха. Так ей было удобнее, она уже не связана была каким-то обязательным, определенным временем, в деньгах ничего не потеряла и, во всяком случае, к приходу мужа могла всегда быть дома, чтобы успеть все приготовить и подать на стол. Обидно только, что Андрей это не ценит: мол, поступила так потому, что ей просто удобнее. Ей, не ему! И вообще он часто бывает несправедлив по каким-то пустякам. Из-за чая, например. Ну почему, если утром она заварила прекрасный чай, — почему вечером нужно новый заваривать?! Или вот недавно с этим кремом... Не было случая, чтобы Надежда Викентьевна не нашла времени для фруктовой маски на лицо — и это на седьмом десятке! — или чтоб она забыла намазаться на ночь каким-то специально для нее изготовленным составом на розовом масле. Между прочим, хоть бы раз Надежда Викентьевна ей этот крем предложила! Хотя бы ради приличия!.. Но дело не в этом. Ведь все, что делает его мама, — все правильно, все объяснимо и никогда не может быть предосудительным. А вот ей, когда на ночь она тоже стала намазывать лицо кремом, Андрей прямо скандал устроил: делай это когда хочешь, но только когда меня дома нет. Разумеется, он вовсе не против, чтобы она помоложе выглядела, но поступиться при этом какими-нибудь своими удобствами он не желает.
Но ведь, с другой стороны, его тоже можно понять. Для него рабочий день и дома продолжается. Ему вообще бывает ни до чего — ни в гости пойти, ни в театр выбраться, ни отдохнуть по-человечески хотя бы в свой воскресный день.
Конечно, ей достается... Но как же иначе, если она самый близкий ему человек? Он без нее и шага ступить не может: «Лена, где у нас...», «Лена, подай...», «Лена, напомни мне...»
Она, как могла, и сама уж оберегала его, даже вот и от этих постоянных телефонных звонков по вечерам. Нету, мол, дома. Что-нибудь передать? И это хоть как-то спасало его на время, потому что передавать просьбы через кого-то не всегда решаются. «Спасибо, я попозже». — «Хорошо, звоните позже», — приветливо говорила она и тут же на несколько часов выключала телефон, если, правда, дочь ни от кого не ждала звонка, а то потом от нее упреков не оберешься. Да и муж, заметив иногда, как долго никто не звонит ему, и обнаружив уловку жены, начинал выговаривать ей, зачем она выключила телефон, хотя сам же прекрасно понимал, что только потому он и смог поработать спокойно в этот вечер.
Словом, хотя в их семье не было каких-нибудь длительных и серьезных раздоров, но приливы и отливы симпатий, но не высказанные вслух претензии друг другу, но небольшие обиды и некоторая напряженность в отношениях все же бывали, и нельзя сказать, что их жизнь ощущалась ими такой уж благополучной: всегда ведь кажется, что для этого так много нужно...
И вдруг случилось несчастье.
Произошло то, что бывает, как ни странно, именно в семьях врачей, где, казалось бы, скорее можно насторожиться, вовремя заподозрить что-то неладное со здоровьем близкого человека, а они между тем это очевидное просмотрели.
В то утро, когда Надежда Викентьевна, позвонив сыну на кафедру, сказала, что отец что-то неважно себя чувствует и не пошел в школу, Андрей Михайлович не особенно насторожился, тем более мать добавила, что вообще-то отцу и не обязательно было идти: он сегодня не занят на экзаменах. Это, наверно, и успокоило. Другое дело, зная отца, услышать, что он не просто в школу, а на экзамен не пошел, — тогда бы уж точно всполошился.
«У него болит что-нибудь?» — спросил Андрей Михайлович, кляня себя потом, что успокоился, услышав в ответ: «Нет, только одышка... Как ты думаешь, вызвать неотложку?»
Они еще раздумывали! И как будто если не болит — то уже и причин для беспокойства особых нет. Но кто же мог знать...
Второй звонок уже не застал его на месте — Андрей Михайлович начал операцию, — и Рита, старшая медсестра, вбежав в операционную без маски, чуть ли не прокричала: «Ой, Андрей Михайлович, срочно домой звоните!»
Всё вместе — и что без маски сюда влетела, и что кричит в такой тишине, и странная, пугающая срочность, и что глаза отводит, и то, как тут же что-то зашептала на ухо его ассистенту, и мамин звонок накануне — все это вмиг сопоставилось, и он почти понял... Нет, все-таки не до конца, все-таки сопротивлялся этому пониманию изо всех сил, медлил, переспросил: «Срочно?», услышал: «Очень срочно, Андрей Михайлович, очень!..», — и даже когда Рита, всхлипнув, выбежала, он и тогда еще топтался возле операционного стола, давая какие-то напутственные указания ассистенту, — впрочем, уже скорее механически...
Он хотел было позвонить прямо из коридора, но мешала постовая медсестра, которая так жалостливо смотрела на него, что он никак не мог сосредоточиться, чтоб домашний номер набрать. Однако и в кабинете, куда он прошел, не сняв маски и резиновых перчаток, он тоже не мог набрать этот номер. Он вдруг совсем забыл его — не то что какая-нибудь одна цифра, а совершенно все цифры забылись. Такое могло случиться лишь в несчастье, в какой-то непоправимой беде, и, все отгоняя от себя страшную догадку, он сгорбленно, тяжело опустился на стул.
Делать... Что-то делать... Что-то немедленно... Что?..
С неимоверным усилием он вспомнил наконец номер телефона и, дозвонившись, услышал рыдающий голос жены.
Теперь он знал, что отца больше нет, но все еще никак не мог поверить в окончательность того, что произошло.
Этого не может быть, упрямо твердил он себе, пока Володя Сушенцов, доцент их кафедры, вез его на своей машине. Успеть, надо успеть, можно еще успеть... И Сушенцов, будто читая его мысли, молча гнал машину, то и дело выскакивая на перекрестки под желтый свет.
Тут что-то не так. Перепутали. Безобразно кто-то перепутал. Не может же быть! Я сейчас... Вот сейчас я приеду, вмешаюсь, возьму все в свои руки, поправлю, все переделаю...
Поверил — лишь когда переступил порог, столкнулся в дверях с кем-то в белых халатах, уже уходившими, увидел заплаканные лица... Нет, все-таки еще чуть-чуть позже поверил: когда сам увидел отца. Только тогда.
Почему-то так получалось, что, рассказывая ему о последних часах и минутах отца, а потом и другим это повторяя, Надежда Викентьевна не столько о том говорила, как чувствовал себя Михаил Антонович, как ему плохо было, сколько о том, что она сама чувствовала и как было ей плохо, — о своих ощущениях, мыслях, догадках, о своем беспокойстве, своих советах мужу, о том, как она не растерялась возле него. Это она как бы даже подчеркивала: не растерялась! — повторяла несколько раз, а Каретников, опустив глаза, ни разу, пока она рассказывала, не взглянув на мать, чувствовал только, что ему это неприятно, ему не хочется этого слышать — ему бы как раз хотелось, чтобы мать, наоборот, растерялась, чтобы она в отчаянии металась по квартире, потеряв голову от страха, от ужаса и не зная, что ей делать. Он-то в эти минуты, слушая Надежду Викентьевну, понимал, что ничьей вины в смерти отца, конечно, не было. До последнего своего часа он не казался серьезно больным человеком, и разве мало известно случаев, когда от острой сердечной недостаточности... в окружении десятка лучших врачей... Года три назад у них в институте так было с заведующим одной из терапевтических клиник — в своем кабинете, в рабочее время, когда реанимация буквально под рукой, да и консультантов успело набежать с других кафедр, а спасти не смогли. И с отцом все могло произойти точно так же, будь даже он, его сын, дома в то утро, но рассказывать... рассказывать об этом нужно было, ну, что ли, иначе, чем это делала мать. И вообще, как-то не так, не так все переживали вокруг. Витька, разумеется, не в счет — какой с него спрос? — он, верно, и не понимает толком. Знал, что дедушка умер, что его не стало, но самой смерти не видел, ему не показали ее, щадя и оберегая детскую психику, и на кладбище с собой не взяли — как же ему понимать, что хотя бы в ближайшие после этого дни не надо бы мультфильмы смотреть, не надо так весело и громко смеяться. Но Лена! Уж в эти бы две-три недели ей позабывчивее быть, не бросаться доставать какой-то там воротник на пальто, упустить бы — черт с ним! — этот, видите ли, удачный, выгодный шанс... И дочь могла бы, между прочим, пропустить несколько свиданий с кем-то, не ходить по квартире такой оживленной — ведь взрослый же человек, должна сознавать!.. Или когда мама — и недели не прошло! — вдруг заговорила о том, что надо бы вещи отца убрать из шкафа, пересмотреть его бумаги и все, что не нужно, сложить на антресолях...