А отцу, между прочим... А отцу плевать было на этот шкаф! Может, для него самым важным было, чтобы они его вдвоем, вместе делали, а там — получится, не получится — плевать! Главное, что вместе. Как же он не понимал этого?!
Каретников услышал голос сына в прихожей — Лена привела его из детского сада, — и внезапно замечательная мысль пришла ему в голову.
— Витька! — крикнул он. — Сынок!
Тут же послышался топот, недовольный голос жены вдогонку: «Сними сейчас же ботинки! Я кому говорю!» — но Витьку было не удержать, он вбежал, переполненный детсадовскими событиями, одним взглядом понял, что ему почти все сейчас можно, и, не снимая обуви, влез на диван к отцу.
— А знаешь, чего было в садике?! — Очки прыгали на его возбужденном лице, могли вот-вот свалиться, и Каретников осторожно снял их, увидев на переносице у Витьки багровый тоненький след. Даже сердце защемило от этой полоски, которая досталась его сыну так рано.
— Чего же там было, в садике? — Каретников наклонил к себе лохматую голову сына и поцеловал. В эти секунды сын казался ему особенно близким, самым, пожалуй, близким и родным человеком.
— Анна Степановна совсем вышла и побила Сережу. — Витька сделал испуганно-круглые глаза, словно приглашая и отца испугаться вместе с ним.
— Куда вышла? — Каретников уже предвкушал, как сейчас обрадуется сын его предложению.
— Совсем из себя вышла, — объяснил Витька про Анну Степановну — очевидно, как понял Каретников, их воспитательницу.
Он улыбнулся и, придвинувшись к спинке дивана, освободил сыну место возле себя. Витька на мгновение усомнился, можно ли не просто сидеть, взобравшись с ногами, а еще вот так прямо и лечь на диван в ботинках, взглянул вопросительно на отца, почувствовал, что, оказывается, можно, и улегся рядом, блаженствуя оттого, что удалось настолько запрет нарушить и никто за это не будет ругать его.
— Послушай, Вить... А давай-ка завтра вместе в баню сходим, а?
Витька озадаченно посмотрел на отца:
— Так у нас же ванная есть!..
— Подумаешь — ванная! — презрительно сказал Каретников. — Зато мы с тобой как взрослые мужчины пойдем. Ты мне спину мочалкой потрешь, а? И я — тебе. Вдвоем пойдем, вместе!
— Так меня же мама моет...
— Ты что, не хочешь? — удивился Каретников.
— Я не знаю... — неуверенно сказал Витька. Он всегда боялся кого-нибудь обидеть. — Если ты хочешь...
— Как тебе не стыдно?! Прямо в ботинках!.. — В дверях, глядя на них возмущенно и обращаясь скорее к мужу, стояла Елена Васильевна. — Ну как ты можешь так?!
Вечером он устроил жене скандал из-за плохо заваренного чая. Неожиданно для себя он наткнулся на ее ответное раздражение — «Не нравится — заваривай сам!» — опешил, оскорбился ее тоном, а больше всего рассердило его то, что, привыкнув к ее почти всегда молчаливым, хоть и обиженным уступкам, он не знал, как теперь реагировать, как вести себя, когда обычной ее уступки не было.
Не притронувшись к чаю, он демонстративно встал из-за стола, уловил сейчас же некоторую виноватость, мелькнувшую в глазах жены, отметил даже, как она сделала движение, чтобы задержать его, уговорить доужинать — Андрей Михайлович специально замешкался, давая ей на это еще какое-то время, готов был затем согласиться выпить чай, какой уж есть, тем более ему как раз очень хотелось чаю, — но Елена Васильевна уже пересилила себя, упрямо поджала губы, невидяще прошла мимо него к плите, и тогда Каретников, окончательно возмутившись ее упрямством, всегдашним ее желанием навязывать ему даже в мелочах то, что считает правильным она, а не то, чего бы ему хотелось, пошел к себе в кабинет.
Несколько поостыв, он стал думать, что дело, в конце концов, не в этом злополучном чае, а в жене, в ее упрямстве: она же заранее знала, что это закончится ссорой, а все равно заварила по-своему. То есть возможность, даже вероятность ссоры для нее вообще ничего не значили!..
Работать он уже не мог, брезгливо отодвинул неоконченную статью — она ему показалась сейчас какой-то вымученной, беспомощной, ученически глупой, — стал рассеянно просматривать «Вестник хирургии», знакомых имен не увидел, это его как-то по-детски успокоило: не только, значит, он не пишет, но и другие, кого он знал, не пишут, — почувствовал неясное ощущение под ложечкой, сосущее, вкрадчивое, только еще подступающее, и прислушался к нему.
Собственно, это нельзя было по-настоящему назвать болью — скорее, то было лишь легкое, мало беспокоящее, деликатное ее обозначение, но даже это так давно не напоминало ему о себе, а он, Каретников, так уже привык считать, что, видимо, все само собой прошло, зарубцевалось, и так ему удобно было с этим своим допущением (тогда ведь ничего не надо делать — ни новых обследований, ни диеты придерживаться, ни лекарств принимать), что поначалу Андрей Михайлович совсем расстроился.
С каким-то мстительным по отношению к жене чувством он подумал, что, кто знает, может, если бы он своевременно выпил стакан чаю — все, может, было бы иначе. Конечно, ведь горячий чай снял бы спазм гладкой мускулатуры... А впрочем, с болью, не особенно тревожившей его, Каретникову было сейчас даже лучше, удобнее, что ли, — она как бы давала ему какие-то дополнительные привилегии в их доме; по крайней мере позволяла ощущать себя уж тем более правым перед женой в их ссоре, раз она ничем не поплатилась после этого, а вот ему так нехорошо сейчас. Пока боль теплилась в нем, страдающей стороной оказывался все-таки он, и Андрей Михайлович внимательно отыскивал ее в себе, нежил ее, почти вынянчивал.
Уже поздно вечером, когда пришлось все-таки принять обезболивающее, он подумал, что ведь, пожалуй, ему и следовало ожидать обострения. Наверно, иначе и быть не могло после всего, что у них случилось.
4
В первые дни после похорон, куда бы Каретников ни выходил из своего кабинета — на кухню ли, в прихожую, в коридор их большой квартиры, — везде он натыкался на мать, на ее печальное достоинство, с которым она, высокая, статная, почти без седины, давно уже как-то не стареющая женщина, и сейчас, после смерти Михаила Антоновича, тоже не постаревшая, молча ходила по квартире, всем своим видом, а особенно этим своим печальным достоинством как бы призывая и всех остальных — и сына, и дочь, которая осталась у них жить на время, и невестку, и внуков — следовать ее примеру.
Об отце старались не говорить вслух, как бы щадя друг друга, но если поначалу Андрей Михайлович это понимал и сам поддерживал некий молчаливый уговор взаимного щажения, потому что так им всем было действительно легче — по крайней море ему, матери и сестре, — то теперь, с каждым днем все чаще, поговорить об отце становилось для Каретникова чуть ли не навязчивой необходимостью. Но уговор продолжал действовать, его, видимо, могла бы отменить только мать, однако Надежда Викентьевна почему-то не делала этого, а решиться самому нарушить затянувшееся молчание об отце Каретников все не решался, и это мучило и раздражало его.
А Надежду Викентьевну все эти дни тревожило молчание сына, обижало, почему он не успокаивает ее — и вообще не успокаивает, и даже не сказал ни разу, что в те последние для мужа часы она все делала правильно, и что, значит, ни в чем она не должна упрекать себя. Она-то и не упрекала, но хотелось, чтобы еще и сын говорил ей об этом.
Чудился ей все же какой-то невысказанный упрек с его стороны, и оттого, повторяя свой рассказ о кончине Михаила Антоновича, она снова и снова подчеркивала, как ни на минуту не растерялась тогда, а раз не растерялась, то и ошибиться ни в чем не могла, все сделала именно так, как надо было.
Почти сразу же, что явилось ей со смертью мужа, кроме горя и жалости к нему, кроме жалости к себе самой и ужаса перед пониманием, что в ее жизни произошло нечто окончательное, необратимое, такое, чего никогда уже не поправить, — то есть кроме этих обычных для каждого человека страданий было еще одно: был стыд перед окружавшими ее людьми — сыном, невесткой, дочерью, знакомыми, — что она совершенно не может заплакать. Это было необъяснимо для нее, ведь она прожила с мужем дружную, хорошую жизнь, никогда не позволяя себе думать о какой-нибудь иной жизни, где бы не было рядом Михаила Антоновича, и это требовало теперь объяснения, почему она ведет себя не как все в таких случаях. Должно же было это как-то объясняться?!