Ну, это уж, знаете, возразил кто-то, еще ведь неизвестно, как бы на его месте каждый из нас поступил... Тут все обиделись, потому что каждый про себя знал, что он-то бы уж точно не так вел себя, и, конечно, сразу заспорили между собой, а Михаил Антонович думал уже не о директоре, а о заведующем гороно — о том, как хорошо, как приятно, что не обманулся в своем первом впечатлении о нем. Ведь только тот вошел сегодня в класс в сопровождении директора — уже седой и такой же, как Михаил Антонович, высокий и худощавый, с живыми посмеивающимися глазами, — как Михаил Антонович сразу доверчиво проникся к нему симпатией. Неужели он не поймет, что урок гораздо интереснее, когда не «от и до», а как ты сам посчитаешь нужным, да и как повернется, в конце концов. То есть как отвечать будут, какие вдруг у ребят вопросы возникнут... А не будет совсем вопросов — к чему тогда им уроки литературы?
Пока ученики, освободив последнюю парту для гостей, пересаживались на свободные места, он, чтоб не терять зря времени, спросил у класса:
— Кто сегодня не хочет отвечать?
Вопрос этот сам по себе не был для них неожиданным, Михаил Антонович нередко задавал его в начале урока — неинтересно ему было кого-нибудь врасплох захватывать, изобличать в незнании, а главное, классу скучно выслушивать такого ученика, — но сейчас, в присутствии посторонних, это их, конечно, удивило, он понял по их лицам. А уж о том, как реагируют на это директор и гость, Михаил Антонович даже и думать себе запретил и ни разу за весь урок вообще не взглянул в их сторону. Все должно идти сегодня, как всегда...
Разумеется, он понимал: таких, кто скажет, что не готов отвечать, сегодня не окажется, и задал-то он этот вопрос не просто по инерции, а скорее для себя самого, чтоб себе же окончательно отрезать иные, более заманчивые пути.
Он вызвал, не выбирая специально, одного ученика, потом другого, третьего, и все, что каждый из них говорил, почти все, было правильно: и что Чехов — новатор в драматургии, и что вишневый сад сделан как бы центром пьесы, и о старых его владельцах правильно... Раневская мила, привлекательна, но она раба обстоятельств, и хотя бескорыстна, добра, но доброта эта за чужой счет выходит, к тому же она эгоистична — привязана к своей дочери, даже любит ее, а между тем, забрав последние деньги, уезжает в Париж к своему любовнику...
— Но тут, может, и посочувствовать ей? — не сдержался Михаил Антонович. — Она ведь не жизнь прожигать едет, не веселиться, а спасать любимого... Скорее всего, она понимает, чувствует по крайней мере, чем все кончится, но ничего не может поделать с собой, со своей любовью к этому недостойному человеку...
На минуту они чуть оживились, ответили, что все равно не должна, не имеет морального права свою родную дочь бросать на произвол судьбы, и тут же снова затихли, почти безучастно внимая, как их товарищи, стоя подле Михаила Антоновича, верно говорили о беспечности и безволии Гаева, о хищнике Лопахине и о противоречиях в его натуре; и, конечно, «Здравствуй, новая жизнь!»... хорошие задатки в Ане... такие, как она, уходят потом в народ, в революцию...
— Так уж всегда и уходят? — позволил себе чуть усомниться Михаил Антонович, пытаясь хоть как-то разговорить их, но они не ввязывались ни в какие обсуждения, помнили, что не одни в классе.
Тогда, не выдержав, Михаил Антонович вызвал Игоря Павловского. Пусть хоть он их расшевелит немного своим вечным несогласием.
— Расскажите-ка нам о Пете Трофимове...
Покосившись на заднюю парту, Павловский несколько секунд решал, как же ему отвечать сегодня: как обычно, задираясь, споря, чтоб быть всему классу интересным, или как по учебнику положено? Все же это не только его к доске вызвали, а получается, что и Михаила Антоновича, и как бы тут не подвести его ненароком.
Никогда, пожалуй, сколько Михаил Антонович знал его, Игорь не отвечал так бесцветно: ничего же ведь своего, ни одной мысли! А материал между тем знает, к тому же память у него отличная, он вот и несколько цитат наизусть привел, но это, в общем, не меняет дела — до того все уныло-бесспорно. Неужели он... Ну да! Он, видите ли, обо мне печется... Это трогательно, конечно, и... как-то нечестно, не по совести.
— Все правильно, — подытожил Михаил Антонович. — Точно как в учебнике. Но — не более... — он обвел взглядом класс. — Никто не хочет дополнить?
Скучные они сидели, какие-то осоловелые, с непривычно для него тупым, отсутствующим выражением на лицах, покорно терпеливые, угасшие... Ему и самому все время зевать хотелось.
«Бедные, — подумал он, — а им-то каково столько высидеть?..»
Михаил Антонович укоризненно посмотрел на Павловского: что же ты? а я надеялся на тебя...
Игорь покраснел и ответил совсем отчаянным взглядом: понимает ли Михаил Антонович, в какое безвыходное положение ставит его, на что толкает?! Что ж ему делать после этого?
— Значит, никаких иных мнений по поводу Пети Трофимова нет? — с сожалением спросил Михаил Антонович.
— Вообще-то у меня у самого — другое мнение, — сказал Игорь.
Тут в пору было рассмеяться, но в классе стояла напряженная тишина, и лишь после того, как Михаил Антонович, весело улыбнувшись, спросил: «Значит, начнем сначала?» — ребята оживились, задвигались, он увидел, наконец, интерес на их лицах.
— Мне бы книжку взять... — проговорил Игорь, указывая на свою парту.
— Правильно, — одобрил Михаил Антонович. — Доказывать надо текстом. Вот вам пьеса...
— Но... у меня там свои тексты, — смущенно улыбнулся Павловский. — Можно?
Михаил Антонович кивнул и, предвкушая неожиданность, откинулся на спинку стула, поглядывая довольно на класс поверх очков.
Книгу он узнал сразу — по формату, по толщине, по цвету обложки, — и понял, что же за этим должно последовать, какая цитата. Честно сказать, в его намерения все же не входило сейчас такое крайнее мнение, вызванное временем и обстоятельствами тех лет, но, кто знает, может, для настоящей дискуссии как раз это и подходило?
— Максим Горький в воспоминаниях о Чехове пишет... — торжественно начал Игорь, вернувшись к доске: — «Многие из них красиво мечтают о том, как хороша будет жизнь через двести лет...» — это он о чеховских героях, — пояснил Павловский, — «...и никому не приходит в голову простой вопрос: да кто же сделает ее хорошей, если мы будем только мечтать?» Вот... — Словно бы не решаясь что-то еще зачитать, он покосился на Михаила Антоновича и умолк.
— А чуть повыше? — улыбнулся Михаил Антонович. — Там, где о Пете Трофимове.
Игорь с сомнением смотрел на него, и Михаил Антонович, не выдержав, рассмеялся.
— Павловский!.. — укоризненно сказал он. — Решительнее! Прочь сомненья!..
Игорь кивнул и, набравшись духа, четко прочитал в наступившей какой-то особенной тишине: «Дрянненький студент Трофимов красно говорит о необходимости работать и — бездельничает, от скуки развлекаясь глупым издевательством над Варей, работающей не покладая рук для благополучия бездельников...»
— Вот это да!.. — услышал Михаил Антонович.
— А что вас тут смущает? — спросил он.
— Ну как же... — растерянно сказал кто-то с места. — А мы говорим, что Петя Трофимов... новая жизнь... новые люди...
— И правильно говорим! — чуть сердито сказал Михаил Антонович. — Я вас не понимаю: почему надо отказываться от этого? И что вообще за робость такая перед острыми вопросами?
— Ну... все-таки сам Горький...
— Вот мы сейчас с вами постараемся и Чехова понять, и Горького... И Петю Трофимова. Никто же вас не призывает к тому, чтобы этот образ воспринимать лишь в восторженных, патетических тонах... Павловский, а что ж это я за вас?
— Ну, у Чехова есть объяснение, почему он многое не мог досказать в образе Пети Трофимова. Цензурные условия не позволяли не то что показывать, но и говорить вслух о том, что Трофимов то и дело в ссылках, потому и «вечный студент», и дел его мы не видим... Но все равно, Михаил Антонович... Какой-то очень уж он, Трофимов, дистиллированный. И все время как будто...