— Знаем, товарищ командир.
— Тогда все, Юрий Дмитриевич. А мораль по этому прискорбному случаю... Ну, сами потом в баснях подберите.
— Ясно, товарищ командир. Если не найти будет, с замполитом посоветуюсь. Он начитанный...
Осокин улыбнулся.
— Что, бывают стычки? — спросил он.
— По-разному бывает... — Букреев пожал плечами.
— Хотел бы с другим служить? Только честно...
— С этим бы хотел, — подумав, сказал Букреев.
— Почему?
— Не знаю, — честно сказал Букреев.
— Ну, ладно... Вопросы ко мне есть какие-нибудь?
Какие же у Букреева могли быть вопросы?.. Не было у него вопросов.
28
Тихой звездной ночью Букреев и Ковалев шли с чемоданчиками к базе подплава. Гулко звенела под ногами зимняя укатанная дорога, как будто внизу, под ней, была пустота, морозно похрустывал чистый легкий снежок, переливались в небе слегка размазанные сполохи полярного сияния, серебрились и голубели сопки.
Сегодня — и теперь уже надолго, очень надолго — для них снова начиналось море, и все, что сейчас окружало их, воспринималось и чувствовалось особенно остро, даже с некоторой грустью, и хотелось все это запомнить, как бы унести с собой, потому что через несколько часов они всего этого должны были лишиться.
Еще не настолько отошли от городка, чтобы забыть уже о недавнем прощании, проникнуться другими заботами, говорить о корабельных делах.
Мыслями Букреев был еще дома, вспоминал, как Андрюшка, сидя у него на колене, все рвался в детскую комнату к новым своим игрушкам — у сына всегда появлялось много игрушек перед тем, как отец уходил в море. А вот Светланка — та, конечно, все понимала, она не отходила от него весь вечер, за столом трогательно заботилась о нем и только спросила, когда он вернется. Букреев назвал приблизительный день, назвал месяц, дочка вздохнула, переспросила на всякий случай — уж очень далеко отстоял тот, названный отцом, месяц от месяца нынешнего, — а потом красным праздничным цветом, как свои каникулы, обвела в школьном календаре эту цифру.
Жена держалась почти спокойно, озабоченно спрашивала, не забыл ли он взять еще какую-то рубашку, сама все пересмотрела в чемодане, а он, чуть отстраненно глядя на нее, думал, что она преданная жена, что она любит его, что она заслуживает самого доброго отношения, что она, наконец, мать его детям. И еще он подумал, что Ольга все-таки многим должна нравиться, наверно... То, что она красивая женщина, он обычно замечал всегда дважды: когда надолго уходил в море и когда возвращался.
...Здесь, на дороге, был поворот, откуда еще видны крайние дома городка. Не сговариваясь, Букреев и Ковалев остановились, посмотрели назад, молча постояли, закурили и двинулись дальше, к базе подплава.
— Странно, — сказал Ковалев, потянув носом. — Как будто весной запахло.
— Это разлука, — усмехнулся Букреев. — Она, по-моему, всегда так пахнет.
— Вернемся — над сопками уже солнце покажется, — сказал Ковалев.
— Слушай, Максим Петрович... Тебе случалось когда-нибудь голову терять? — спросил вдруг Букреев.
Ковалев с удивлением, а потом уже и несколько озадаченно взглянул на Букреева.
— Это в каком же смысле?
— А в первобытном, — улыбнулся Букреев. — В сердечном...
— Да как тебе сказать...
— Только не темни. Было, нет?
— Было как-то...
— До жены еще?
— Ну, разумеется! Теперь бы уже вряд ли, все-таки не мальчишка.
— Один вот тоже, как ты, зарекался, — сказал Букреев.
— Кто-нибудь из наших?
— Да нет, на востоке плавает. Приятель...
— И это у него серьезно? — спросил Ковалев.
— Серьезно, — кивнул Букреев. — Хоть и сказано во всех его аттестациях, что морально устойчив.
Ковалев замялся, подыскивая слова.
— Они что же... видятся?
— Деликатный ты человек, — усмехнулся Букреев. — Нет, Максим Петрович, в этом плане у них все по-пионерски. Никакого бытового разложения, одно только моральное...
Ковалев удивился, как близко Букреев принимает все это, искоса взглянул на него, но тут же поспешно отвел глаза.
— Говорят, в чужую жену черт всегда ложку меда кладет, — осторожно сказал Ковалев. — И умная, кажется, и красивая, и понимает, как никто другой... А пройдет какое-то время...
— Про черта — это, конечно, мудрая поговорка, — согласился Букреев. — Жаль, приятель о ней не знает: сразу бы полегчало.
— Что же теперь? — спросил Ковалев.
— Что!.. Если б в торпедную атаку выходить — знал бы. Или вот место корабля определить... Чего уж проще: широта, долгота — и все тебе измерения.
— Да, — согласился Ковалев. — Если на плоскости. На уровне моря.
— А тебе обязательно еще и глубину подавай? — невесело усмехнулся Букреев. — Чтобы все три измерения были? Но ведь, бывает, и в двух живут.
— Живут. — Ковалев пожал плечами. — Да не всем, наверно, уложиться. Так ведь?
«Вроде бы так», — подумал Букреев.
Но и так — что бы с ним уже когда-нибудь ни случалось, что бы ни происходило в жизни — он знал теперь и всегда уже будет знать, что есть где-то, пусть и не рядом, родная душа, которая должна — должна же! — чувствовать каждую его плохую и каждую хорошую минуту, которая всегда все поймет и которую у него ничто уже не отнимет — ни время, ни обстоятельства, ни вся оставшаяся ему жизнь. Только никогда, никому он даже не сможет сказать об этом...
Они уже шли по пирсу, ступили на трап, дежурный офицер подал «смирно», старший помощник доложил, что корабль к бою и походу готов, и на Букреева с этой минуты сразу нахлынули обычные для него большие и маленькие заботы.
Ненадолго спустившись в свою каюту, он переоделся в канадку и сапоги, прошел с Ковалевым и старпомом по отсекам, принял все положенные доклады, поднялся на мостик, а спустя некоторое время лодка чуть вздрогнула, ожила и из динамика послышался голос вахтенного механика:
— Товарищ командир! Турбине даны пробные обороты. Замечаний нет.
— Добро, — сказал Букреев. — Швартовным командам приготовиться к выходу наверх.
Ветер прижимал лодку к пирсу, и Букреев, осторожно работая левой машиной, скомандовал отдать носовой. Филькин немного замешкался, опоздал, пришлось стопорить ход, командовать теперь «самый малый вперед», чтобы дать слабину, корму понесло ветром на пирс, и, одерживая ее, Букреев ругнул про себя нерасторопного Филькина, который возглавлял носовую швартовную команду и которого гауптвахта ничему вроде не научила. Впрочем, чему она могла его научить?..
— В носу! — крикнул в мегафон Букреев. — Кто же так командует?! Потравить носовой! — Воздух был морозный, стеклянный, и слова Букреева разнеслись далеко вокруг.
Филькин вконец растерялся. Ему было стыдно перед матросами, перед командиром и перед теми, кто с пирса и с соседних лодок наблюдал, как лодка Букреева выходит в море.
Филькин засуетился, торопливо перебегая от одного матроса к другому, сам хватался за швартовный конец, — ему казалось, что именно его рук сейчас-то и недостает, чтобы все наконец получилось, — потом вспомнил, что ведь ему все же и руководить как-то надо, и тогда он принялся отдавать приказания, но они тут же казались ему самому неправильными, он отменял их, чувствуя, что снова, наверное, ошибся.
Букреев уже справился с управлением, за корму можно было не опасаться, и он очень спокойно проговорил в мегафон:
— Веселее, Филькин! Веселее командовать!..
Филькин слабо улыбнулся, неожиданное спокойствие командира немного успокоило и его: ничего, значит, страшного, непоправимого еще не случилось, — он оставил скользкий швартовный конец, который опять почему-то оказался в руках, глянул на пирс, прикинул, чего сейчас может ждать от него командир, чего бы он сам, Филькин, хотел в эти секунды от швартовной команды, если бы стоял на мостике, и, уловив то мгновение, за которым снова будет поздно, промедли он хоть секунду, громко и совсем почти уверенно отдал приказание своим морякам.