Его зарезали прямо на улице. Правосудие в самом справедливом государстве мира вершилось в те времена весьма проворно. Император не захотел даже встретиться с ним. Жену Клемента, свою собственную племянницу, Домициан приказал сослать на Пандатерию.
Но какое, скажите, это имело значение, если в ту ночь никто из горожан не мог быть уверенным – суждено ли ему проснуться наутро?
Но были в Вечном городе по крайней мере два человека, которые так и не сомкнули глаз в ту ночь…
Глава XV МОСКВА-НЬЮ-ЙОРК С ПЕРЕСАДКОЙ В ПАРИЖЕ
Одинокий странник сам себе попутчик.
Бауржан Тайшибеков
Москва, как обычно, провожала дрянной погодой и поневоле возникал вопрос: почему у нас такой климат? Вопрос этот еще больше обострился в Париже, в Орли, где была промежуточная посадка перед заключительным броском через океан.
Погода во французской столице стояла великолепная. Максимов потратил отпущенный час, прохаживаясь под нежарким солнцем вдоль смотровой «палубы» аэропорта, размышляя о том, как несправедливо устроен мир.
«С климатом не везет, зато с полезными ископаемыми повезло», – возразил бы ему Боря Квинт.
Максимов, естественно, согласился бы с ним.
«Да, – сказал бы он другу, – прав ты, как всегда, прав, волчья сыть, травяной мешок! Так и есть – отвратительная погода по полгода в году – это самая наименьшая расплата за райское изобилие».
Да уж… Такое даром не дается, платить приходится за всё.
Часом позже, уже над Атлантическим океаном, в комфортабельном салоне авиалайнера Максимов потягивал из пластикового стаканчика вино.
Он просмотрел свежую «Геральд Трибьюн». Когда надоело, стал глазеть в иллюминатор. Потом, от нечего делать, вытащил из кармана на спинке кресла перед собой журнал авиаперевозчика и изучил воздушные линии, салютным залпом выстреливающие из кружочка, обозначающего столицу. Другими словами, вел себя так, как ведут себя тысячи людей во всем мире в те сравнительно редкие часы, когда получают кратковременный статус под лаконичным названием «пассажир».
Воздушный корабль набрал высоту и лег на желанную ортодромию, чтобы в срок и с наименьшими затратами горючего достичь противоположного берега океана.
Где-то внизу, в десятикилометровой пропасти, застыли в тысячелетних попытках завоевать сушу гигантские, но выглядевшие сверху игрушечными, океанские валы, аккуратно отороченные белыми кружевами пены. Они были похожи накрахмаленные фартучки для горничных и с высоты казались неподвижными и безразличными ко всему происходящему в вышине.
Крыло в иллюминаторе рассекало прозрачный воздух, пока через несколько минут самолет не вошел в зону слоистой облачности.
Океан исчез. Все поглотила молочная пелена, такая густая, что конец крыла было невозможно разглядеть; самолет стал неприятно вибрировать; вспыхнули апельсиновые пиктограммы над креслами. Они призывали сознательных пассажиров не валять дурака и пристегнуть привязные ремни, тогда как капитан невнятно сообщал о возникшей турбулентности, что отнюдь не редкость над океанами.
Не редкость так не редкость. Только нервирует она, эта турбулентность, наводит на неприятные мысли о бренности существования. Но на Максимова, в отличие от большинства присутствующих на борту, она нагоняла сон…
…Крыло стало как-то неестественно изгибаться, потом последовал взмах, еще один, потом еще и еще, и вот оно уже вздымается и опускается.
«Забавно. Совсем как у живых самолетиков из диснеевских мультфильмов», – вяло подумал Максимов.
Он привстал, чтобы глянуть в противоположный иллюминатор. Так и есть – вторая плоскость также мерно вздымалась и опускалась на фоне играющего всеми оттенками ультрамарина волшебного океана.
Засыпающему Максимову отчего-то вспомнились полузабытые юношеские стишки. Он их написал в школе, посвятив своей первой, самой чистой и в тот момент казавшейся вечной любви.
И стоило подумать об этом, как тотчас в налетающем потоке причудился ему воздушный шарик со строчками, нанизанными буква за буквой на привязанную к нему веревочку. Даже слова, вроде, разобрать можно. А он-то думал, что забыл... Как же они назывались, стихи-то? Вспомнил – «Приглашение в полет»... Что-то о вечном Риме, галактиках и тому подобный романтический бред.
Ничто не забывается – всё хранится в подсознании, строго и аккуратно, как на библиотечных полках. А может быть, даже передается по наследству. Надо только прийти и снять с полки нужное воспоминание, стряхнуть с него пыль и пережить заново прошлое.
Веревочка с буквами раскачивалась все сильнее и сильнее. Нужно подобраться поближе, тогда может быть удастся что-то прочитать. А можно перепрыгнуть на облако, напоминающее старый двор, заросший травой – не такой идеально стриженой ежиком, как в лондонском Гайд-парке, а дикой, необузданной, со спутанными стеблями и семенами, похожими на круглые крошечные подушки с кнопкой в середине. Бабушка называла такие подушки, раскиданные дома по дивану, «думками». «Прикладываешь голову, и славно думается», – объяснялся она внуку... А семена – их можно было есть. Не очень-то, честно говоря, вкусные, но за недостатком настоящих лакомств, все равно ели.
Но это было не с ним, это было с совершенно другим человеком – с Сашкой.
...Маленький Сашка грохнулся на землю после предательского удара Сереги. Упал, и прямо перед носом, близко-близко, увидел пыльную траву.
Он хорошо запомнил тот момент, наверно из-за удара, который подействовал на него, как фиксаж на фотографию. В поле зрения находился только жук-пожарник, или солдатик, как их еще называли, – красного цвета с черными пятнышками на овальной спинке. Насекомое медленно карабкалось по травинке куда-то в небо, не подозревая, что ползти осталось совсем немного. Травинка вот-вот кончится, и выбора не останется – только путь обратно, вниз. Жуку казалось, что небо уже близко. Так и не дополз до него, бедняга...
Почему-то именно этот крошечный жучок в нескольких сантиметрах от его лица еще больше обострил чувство унижения, которому он только что подвергся. Раньше эти жучки ему были даже симпатичны, а сейчас он представил себя сосуществующим с такой ничтожной букашкой на одном уровне мироздания и разозлился.
Злость с размаху саданула по голове, но не снаружи, а откуда-то изнутри. Тогда он еще не знал, что это надпочечники, подчиняясь сигналам первобытного страха, послушно выплеснули в кровь адреналин, побуждая его драться, невзирая на опасность. Слезы капали на продолговатые маленькие листочки и еще долго оставались в них, как в чашечках.
«Это подло, подло! – думал он, – я ведь уже отвернулся». Они сражались на деревянных саблях, и он честно победил – выбил саблю из Серегиной руки. Он одержал победу – все это видели! А когда отвернулся, Серега, предательски подобравшись сзади, подло и больно ударил его.
Сашка провел ладонью по лицу, поднес ее к глазам. Рука была измазана чем-то красным. Когда он сообразил, что это кровь, новая вспышка злости овладела его существом, и он пантерой прыгнул на обидчика...
В те времена была в силе единственная парадигма, дворовая – «дерись без правил». И они дрались, – дрались натурально, дико, используя только то, что дала им природа: ногти, зубы, злость. Если бы их не разняли тогда взрослые...
Потом уже дома, вспоминая этот эпизод, он здорово испугался. Испугался, что так легко потерял контроль над собой. Испугался, что он, воспитанный мальчик из интеллигентной семьи, так быстро мог превратиться в дикаря. Испугался своих чувств... Не чувств даже, инстинктов – в тот момент он действительно готов был убить обидчика из-за нанесенного ему унижения. В сущности, из-за пустяка – банально расквашенного «носа»