Молодой человек, впрочем, не особенно расстраивался, поскольку проводил время весело, и чего-чего, а женской ласки ему хватало с лихвой. Девушка скорее была предметом престижа, этакой дорогой игрушкой, какую может позволить себе лишь богатый человек. Ему доставляло удовольствие наряжать ее в богатые одежды, дарить дорогие безделицы и похваляться ею каждый раз, когда случалось закатиться домой с крепко подвыпившими друзьями.

      Несмотря на особую заботу, которой по приказу хозяина окружали Геру домашние, она так и не смогла внутренне примириться со своим положением рабыни.

 Не то чтобы  жизнь в доме была невыносимой, нет! Но тем не менее она практически не выходила из гинекея. Что могла сделать бесправная рабыня против существующего порядка вещей? Как не старалась, она не могла не думать о позоре рабства и часто ночами просыпалась вся в слезах, умоляя богов послать ей смерть.

      Но боги не внимали ее мольбам...

      Итак, в то время, когда домашние, от управляющего до последнего раба, готовясь к празднику, носились по дому, как одержимые, невольник Захарии торопливо семенил с донесением за пазухой по узким городским улочкам.

      Вначале он спустился по Аргилету до Переходного Форума, повернул налево и по задворкам базилики Эмилия выбрался на Священную Дорогу. Здесь мальчишка припустился быстрее, то и дело боязливо оглядываясь – не увязался ли кто за ним. Изрядная толчея, царящая здесь, среди бесчисленных лавок, давала прекрасную возможность затеряться. Но несмотря на это, мальчик старательно следовал наставлениям своего господина, и вместо того, чтобы сразу же за аркой Тита продолжить свой путь на восток, прямиком к Целию, то есть к месту назначения, он повел себя исключительно странно: свернул направо и по кривым переулкам обогнул с запада Палатин и только потом свернул налево.

      Справа тянулась колоннада северной стены Большого цирка, а слева возвышались величественные, сплошь отделанные мрамором стены императорского дворца. Вдоль подножия Палатина выстроился караул – цепь из преторианских гвардейцев. Не для кого в Риме не было секретом, что в последнее время император стал опасаться заговоров, – вот почему солдаты охраняли дворец день и ночь. Впрочем, разморенные на солнцепеке воины не обратили внимания на пробегавшего мимо чумазого мальчишку. И поэтому последний, по иронии судьбы как раз и являющийся весьма любопытным объектом для первых, беспрепятственно обогнул Старый цирк и опять очутился почти у цели. И вновь повел себя странно: во второй раз проигнорировав это обстоятельство, он спустился к Тибру уже с другой стороны цирка и продолжил путь вдоль берега реки на юго-запад.

      У Коровьего рынка гонец по прекрасно сохранившейся по сею пору, несмотря на свой трехвековой возраст, брусчатке Публициева ввоза взбежал на вершину Авентина и выбрался на улицу Большого Лаврового Леса. Здесь, соблюдая предписанные хозяином меры предосторожности, он нырнул в квартал Матери Венеры и появился, изрядно запыхавшийся уже с другой стороны холма.

      Дорога пошла под гору, он резво сбежал вниз, замкнув таким образом петлю, и очутился ровно в том же месте, где пробегал четверть часа назад.

      Мальчик сделал вид, что никуда не торопится, и вразвалку пересек Аппиеву дорогу у Капенских ворот. Через минуту был у цели; огляделся для пущей надежности и стукнул один раз массивным бронзовым кольцом, изображавшим голову Горгоны, в ворота. Сухое дерево ворот гулко отозвалось и через мгновение, как если бы внутри его уже поджидали, тяжелые створки медленно разошлись и впустили мальчишку.

      Когда Агриппа возвратился домой, юного вестового успел сморить сон. Он посапывал, свернувшись калачиком в каморке, куда определили его в ожидании появления хозяина. Мальчишка ни за что не хотел передавать сообщение никому другому, ибо буквально следовал приказу Захарии – передать сообщение лично в руки самому Агриппе.

      Молодой человек же, прочитав сообщение, спросил, обучен ли мальчишка грамоте и, получив отрицательный ответ, отпустил его. Когда тот скрылся, он вышел на просторный балкон, огороженный балюстрадой, плотно увитой виноградной лозой, и обратил вдаль свой задумчивый взор. Солнце плавило крыши домов, прокладывая себе путь по небосклону.

      Так, не отрывая взгляда от раскинувшегося перед ним города, он постоял некоторое время, размышляя. Затем поднес донесение к жаровне с тлеющими угольями и стал заворожено смотреть, как огонь съедает буквы, оставляя девственно гладкой поверхность дощечки.  Он был так поглощен раздумьями, что не заметил, как жар раскаленных углей добрался до пальцев.

      Ожог вернул Агриппу к реальности. Он резко отдернул руку, поморщившись от боли.

 И вдруг лицо молодого человека просветлело, как будто его посетила удачная мысль. Он выбежал из комнаты и поспешил на женскую половину.

      Две спальные рабыни, совсем юные девочки,  сегодня, как и всегда, прислуживали Гере при одевании. Когда за дверью раздался шум, одна из них расчесывала бронзовым гребнем ее длинные благоухающие амброй шелковистые волосы, цвета высушенных солнцем колосьев.  Вторая умащивала ее алебастровую шею Родосской мазью.

      В комнату без предупреждения вошел Агриппа. Он приблизился к девушке, сидящей у зеркала на отделанной слоновой костью скамье и, тоном, не терпящим возражений, проговорил:

      — Собирайся, Гера... Я хотел бы сегодня показать тебе кое-что интересное.

      — Но я не рассчитывала выходить сегодня из дому, господин, – опустив  свои синие глаза к полу, смиренно промолвила Гера.

      — Не называй меня господином. Ты прекрасно знаешь, что тебе позволено обращаться ко мне по имени. И не капризничай, собирайся побыстрей. Как можно сидеть дома, когда весь город только и живет праздником. На завтра назначены состязания поэтов, музыкантов, а потом...

      — Потом, как всегда, люди будут убивать друг друга, а народ будет наслаждаться видом крови, – перебила она его.

      — Гера, ты опять за свое. Не вижу в этом ничего плохого. Во-первых, это гладиаторы, рабы...

      — Мой господин, наверное, забыл – я тоже рабыня, – потупив взор, с горечью вымолвила девушка.

      — Ты – это совсем другое дело. Посмотри, у тебя есть все: шелка, золото, драгоценности, любые украшения, благовония... даже рабы, Гера! У тебя есть собственные рабы, которые только и ждут случая, чтобы угодить тебе, исполнить любое твое желание... Чего тебе не хватает?! – искренне удивился он.

      Она не ответила.

      Агриппа поторопил ее:

      — Я покажу тебе, как готовятся к боям гладиаторы, Гера. Тебе давно пора посетить мою школу… Я жду!

      Последние слова произнесены были твердо, и в них просквозило нетерпение. Она поняла – отговориться не удастся и ничего другого, как покориться воле хозяина, не остается.

      Гладиаторские бои были страстью, овладевшей Агриппой еще в детстве. Еще тогда его отец, Аррецин Клемент, консул, увлек его этой забавой.

      «Это самое высокое из всех искусств, потому что оно неподдельно, – наставлял он сына. – Посмотри на воинов там внизу... они не притворяются... Вот лицедей – тот должен изображать боль, ненависть, страх, азарт, жажду  – все человеческие чувства и страсти. А гладиаторы в действительности чувствуют все это. Ты видишь – им не нужно играть. Ведь они идут в настоящий бой: наступают, в страхе бегут, убивают друг друга на самом деле! И все это по сценарию, заметь... Вот это искусство! Никакой фальши – все по-настоящему. Именно о таком искусстве мы, римляне, говорим: Ars longa, vita brevis![5] Не забывай об этом. То, что ты видишь, будет всегда. Люди всегда будут наслаждаться, наблюдая смерть и страдания других. Это заложено в человеке, и никто не в силах что-либо с этой страстью сделать».

       «А им больно, когда их убивают, отец?» – спрашивал маленький Агриппа, наблюдая за тем, как гладиаторы разят друг друга на арене под неистовый рев жаждущей крови толпы.