- Хочет вернуться на завод моего дяди. Просил помочь.
- Помогите, обязательно помогите...
- Я уже почти договорился в конторе.
- Хамза опять будет сидеть в конторе?
- В конторе нельзя. Увидит байвачча и сразу же выгонит.
- Куда же вы его?
- На сортировку хлопка, кипавальщиком.
- А не опасно? Агитацию там можно вести среди рабочих?
- Там не то что вести агитацию или разговаривать - дышать трудно. Пыль хлопковая столбом стоит в воздухе. Темно, как ночью.
- Вот это хорошо, просто замечательно. Может, туберкулёзом заболеет, и меньше прыти будет, а?
- Господин капитан, у меня к вам просьба.
- Какая?
- В Коканде есть поэт Убайдулла Завки...
- Знаю.
- Он собирается написать поэму о моем дяде. Предать проклятию его имя за женитьбу на Зубейде.
- Я разберусь... Новую рукопись Хамзы не удалось посмотреть?
- Он её прячет.
- Значит, опять что-то крамольное... Ладно, расходимся. Ждите от меня сообщения.
Уже несколько раз приходил Хамза к Степану Соколову вместе с Убайдуллой Завки.
Завки нравилось бывать у паровозного машиниста. Его сажали на почётное место, угощали чаем, просили почитать стихи. Хамза сразу переводил их с узбекского на русский. Степан и Аксинья слушали стихи с большим интересом.
Однажды хозяин дома предложил гостям отведать его любимое блюдо - мясные щи. Завки от щей решительно отказался.
Тогда перед ним поставили большую тарелку с пловом. Завки собирал рис на краю тарелки небольшими кучками, мял пальцами и ловким движением руки отправлял плов прямо в рот, воздавая должное русскому дому, в котором умеют делать настоящий узбекский плов.
Всё было очень хорошо.
В тот день, едва ступив за порог, Хамза громко объявил, что сегодня большой праздник.
- Какой праздник? - удивлённо спросил Степан.
- Учитель написал замечательные стихи, - объяснил Хамза.
Аксинья принесла чай. Завки выпил несколько пиалушек и закрыл глаза. Потом начал читать стихи... Хамза переводил.
Аксинья всхлипнула. Завки быстро посмотрел на неё. Аксинья, закрыв лицо белой косынкой, торопливо вышла из комнаты.
- Женщина поняла, - сказал Завки.
Степан и Хамза молчали. Завки опустил голову и погрузился в раздумья.
Прошло несколько минут.
- О чём вы сейчас думали, учитель? - спросил Хамза.
- О будущем, - ответил Завки.
- Оно должно быть свободным для всех как небо, - сказал Хамза.
- И просвещённым, - добавил Завки, - ибо без знаний и утро ещё ночь...
- То-то и оно! - подхватил Степан. - Другой раз рассвело, а ты всё спишь. А сколько хороших делов можно со светом переделать?
- Да, знание дороже золота, - вздохнул Хамза, - ибо невежду постигает тысяча несчастий. А луч знаний ярче блеска драгоценных камней.
- Без грамоты нельзя, чего там говорить, - согласился Степан. - Тёмная голова хуже скотины - в любое ярмо первая влезет.
- Но тот, кто умножает знания, умножает и скорбь, - продолжил Завки. - Во многой мудрости много печали. А кто ничего не знает, тот никогда не бывает ни в чём виноват...
Он был доволен. Разговор в русском доме шёл по всем правилам развития беседы - сначала стихи, потом комментарии к ним, из которых каждый участник, как путник, глотнувший свежей воды из горного родника, набирается сил для новой дороги.
- Итак, что же получается? - вопросительно развёл руки в стороны Завки. - Одна умная мысль противоречит другой?.. Но означает ли это, что незнание лучше знания? Конечно, нет. Слепой курице каждый камень кажется зерном, а невежда может жениться на собственной матери... Не умея определить скорости лодки, не сумеешь сравнить её со скоростью другой лодки... И кто же станет рассказывать лягушке, живущей в колодце, о красоте моря?.. Кто знает, тот делает сразу, кто не знает - долго кусает палец... "Не знаю" - это почти одно слово, "знаю" - начало сотен слов. Наверное, поэтому печаль мудрости всё-таки лучше горечи невежества, ибо от знания не устают - его не носят на спине, а получившие известие о приближении врага, не позволят разрушить свой город внезапно...
- Учитель, - перебил Завки улыбающийся Хамза, - значит, воспитанности лучше всего учиться у невоспитанного?
- Могу ответить тебе на твой вопрос очень коротко... - Губы Завки тоже тронула улыбка. - Курица всегда говорит: "Воспитанность есть воспитанность". И, наклонив голову, входит в курятник.
Степан Соколов захохотал. Никогда ещё не приходилось ему за все годы жизни в Туркестане присутствовать при беседе двух людей, владеющих тайнами витиеватого восточного разговора, в котором каждая фраза помимо своего основного значения имела ещё и некий скрытый, полузагадочный смысл... Да к тому же старший из участников разговора так остроумно ответил своему младшему собеседнику. Вот это да! Вот это скор на язычок учитель! Важно он отбрил Хамзу, ловко!
...Неожиданно в комнату вернулась Аксинья. На лице её была тревога.
- Ачахон пришла, - сказала она Хамзе, - просит выйти.
Ачахон, закрываясь паранджой, стояла около крыльца.
- Что случилось? - спросил Хамза.
- Маме стало хуже... Она хочет видеть тебя... Отец послал меня за тобой...
Полковник Медынский, одетый в штатский костюм, сидел в тёмной глубине закрытого экипажа, низко надвинув на лоб мягкую шляпу. Рядом, возле полуоткрытой дверцы, стоял в чёрном парике (действительно, родная мать не узнала бы) капитан Китаев, загримированный под чиновника из городской управы: картуз, чесучовая двойка, трость...
- Он был сегодня у Соколова, - вполголоса сказал Китаев. - Сейчас вернулся домой. Надеюсь, не с пустыми руками.
- Мог захватить с собой что-нибудь, имеющее отношение к месту и дню маёвки?
- Пока не знаю. Надо проверить. У меня всё готово.
- Ваш человек на месте?
- На месте.
- С богом, - перекрестился Медынский.
Когда брат и сестра вошли в дом, ибн Ямин сидел у постели жены, изредка проводя по пересохшим губам Джахон-буви мокрой тряпкой.
В комнатах было тихо. Тускло светилась в нише керосиновая лампа. Пламя её, вздрагивая, бросало на стены неровные тени.
Хамза опустимся на колени у изголовья матери.
- Сынок, - тихо сказала Джахон-буви и открыла глаза, - ты успел...
Тяжело дыша, она смотрела перед собой невидящим, угасающим взглядом. В зрачках промелькнули какие-то неземные, последние тени - боль, благодарность, прощание... Опустились веки...
- Не удалось мне увидеть моих внуков, - прошептала Джахон-буви горестно и печально, - не расцвело твоё счастье, сынок... Аллах обошёл нас своей милостью, наказал своим гневом... Что же, на всё его воля. Судьбу, видно, не изменишь... И Зубейда ушла, не достигнув заветного... Да простится ей её грех... Тяжко мне на душе, дети... Отец, дай воды... Сынок, не живи больше один, женись...
Хамза проглотил подошедший к горлу комок. Мать заболела сразу после его выздоровления. Он понимал, что его болезнь отняла у нее последние силы.
Джахон-буви открыла глаза, обвела взглядом мужа, дочь, сына. Долго смотрела на каждого, что-то сказала.
- Отец! - заплакала Ачахон. - Она просит вас благословить её...
Ибн Ямин, захлёбываясь слезами, провёл по лицу руками.
- Мать, прости меня... Мы столько прожили вместе, столько детей было у нас... Спасибо аллаху, мы всегда жили дружно...
Если я чем-нибудь обидел тебя, то прости меня, прости... Я же только благодарен тебе, тысячу раз благодарен за всё... Прощай, прощай...