- Это они. - Буранбай поправил тюбетейку. - Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придёт сюда одна.
...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто её льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в жёлтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
Тишина. Всё сгустилось. Сердце молотом бьётся в наковальню груди.
Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мёртвого света.
Погасла.
Осветилась ещё раз мерцанием древнего ока небес.
Погасла.
Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
Погасла.
Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
Есть. Нету.
Белая. Чёрная.
Есть. Нету.
Небо. Земля.
Есть. Нету.
Человек. Маска.
Есть. Нету.
Здравствуй. Прощай.
Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой тёмный шелковый платок был наброшен на плечи.
Голова поднята вверх и запрокинута назад.
Белое пятно лица.
Она шла через полосы света и темноты, как мимо какого-то неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей тропе.
А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо неё, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски - лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
Хамза молча смотрел на неё. Они давно не виделись, и он был поражён происшедшей с ней переменой.
Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное чёрное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачёркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
- Прощай, - дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала Зубейда.
Луна осеребрила ее голову. В густой чёрной косе сверкнула нить седины.
Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь её длинный металлический холод.
- Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей любви...
Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
- Спаси меня, спаси, - прошептала Зубейда, - я не хочу умирать...
Она шагнула к нему и покачнулась.
Он успел подхватить её. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
- Что с тобой, что с тобой? - растерянно шептал он, опуская на землю её лёгкую тяжесть.
Она молчала. Жизнь ушла из неё. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
Он сел рядом и положил её голову к себе на колени.
Пронзительно и невыносимо громко кричали весёлые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни - любовь - и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоём всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.
- Как хорошо, - вздохнула вдруг Зубейда, - ты со мной...
Он посмотрел на неё, и белая нить седины в её косе опять ужалила его в сердце. Как тяжело было ей всё это время, как быстро ушла от неё весна молодости, если зима страданий так рано коснулась её головы!
Почему он так легко отказался от неё? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял своё счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?
Ведь это же действительно счастье - счастье, счастье, счастье! - держать на коленях её голову, слышать запах её волос, трогать её руки и плечи, целовать её глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!
- Иди сюда, - шёпотом позвала Зубейда.
Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял её. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.
Ислам, шариат.
Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...
Но они запрещают любить, если не заплачен калым.
Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?
Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Её не купишь ни за какое золото. Любовь - сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова - "нет" и "да".
И когда сказано "да", всё исчезает вокруг, всё отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед её силой и торжеством мире.
И, может быть, ещё луна светит моложе и ярче, чем раньше.
И земля громче поёт голосами неистовых обитателей своих трав.
И тополя ещё дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.
Летит любовь над осеребрённой её щедрым светом землёй. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около друга.
Ислам, шариат - где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?
Нет, не под силу.
Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь - безотчётная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.
Ислам, шариат - вас ещё не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...
Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.
Что можно сделать с этим?
Ничего.
Чем помешать этому?
Ничем.
Ночная птица, крича о чём-то, пролетела над ними.
- Она зовёт меня, - сказала Зубейда.
- Кто зовёт, куда?
- Птица... Зовёт за собой...
Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.
Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.
- Мне пора, - сказала Зубейда.
- Подожди, подожди!
- Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету... Хотя теперь всё равно.
- Что ты хочешь сделать?
- Я не смогу жить в доме Садыкджана...
- Давай убежим!
- Куда?
- В другой город...
- Меня найдут - калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.
- Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.
- Отца убьют. Он дал клятву на коране.
- Что же делать?
- Не знаю...
Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю её напряжённую как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.
- Где же выход, где выход? - горестно шептал Хамза.
- Выхода нет, - тоскливо сказала Зубейда.
Её глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.
Чёрные крылья бровей опускались всё ниже и ниже.
- Я не могу быть причиной смерти отца...
Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.