- Тозагуль, дорогая, - шептал Рустамджан, - обещайте ждать меня...
- Обещаю, обещаю...
- Не верьте никаким слухам и разговорам, никаким чужим письмам...
- Не буду верить, не буду...
- Я вернусь, я обязательно вернусь! Ваша любовь и верность сохранят меня...
- Я буду молиться за вас, Рустамджан, дорогой...
- Я не забуду вас ни на одну секунду, пока мы будем в разлуке...
- И я не забуду...
- Вы моё счастье, Тозагуль...
- Берегите себя, Рустамджан, вы должны вернуться здоровым...
- Я вернусь таким же, каким ухожу. Мы сыграем свадьбу, у нас будут дети...
- Я верю, верю...
- Всё будет хорошо, очень хорошо.
- Я верю, верю!..
- Я украшу цветами порог вашего дома в первый день нашей встречи...
- Верю, верю...
- Навещайте иногда мою мать, она стала совсем больная после гибели отца...
- Обязательно, не беспокойтесь, я буду приходить к Шафоат-айи каждый день...
- Спасибо, Тозагуль, прощайте, до встречи...
- До встречи, Рустамджан...
У Хамзы на глаза навернулись слёзы. Ему вспомнилась Зубейда. Сколько раз уже мир был свидетелем вот таких расставаний, клятв, обещаний, надежд... И сколько их осталось неисполненными, несовершившимися... Пусть хоть у этих получится.
Мать Умара-палвана гладила сына по голове, целовала его руку, прижималась щекой к широкой груди. Старушка совсем обессилела от слёз. Умар почти держал мать на руках, и она, припав лицом к его плечу, жадно вдыхала родные запахи сына, жившие в её сердце, наверное, всю её жизнь с того самого дня, когда она родила этого огромного широкоплечего мужчину, и до сегодняшней ночи, когда она, как ей казалось, видела своего первенца в последний раз.
А рядом с ними стоял отец Тозагуль и Хатамджана Кудрат-ата. Он говорил Умару, что тот может ни о чём не беспокоиться, он, Кудрат, присмотрит по-соседски и за его матерью, и за женой, и за ребятишками. Он не оставит пулатовских женщин без мужского глаза, он поможет им обработать посевы, а когда мардикеры, даст бог, вернутся домой, все они вместе - Умар, Хатамджан и он, Кудрат, - устроят молодым, Тозагуль и Рустамджану, большой и весёлый свадебный той.
Между тем уже рассветало. Начальник конвоя, маленький толстый офицер в пенсне на шнурке, приказал солдатам загонять мардикеров обратно в казарму. На железнодорожный путь медленно втягивался паровоз с вереницей красных теплушек. С тормозных площадок вагонов соскочили несколько усатых фельдфебелей - этапная команда. Около казармы разгружали подводы с обмундированием. Из окон казармы начали доноситься лающие команды фельдфебелей, крики, матерная ругань.
Из города в нескольких экипажах и фаэтонах прикатила группа начальствующих лиц во главе с полицмейстером Медынским и Садыкджаном-байваччой, который, как человек, оказавший большие услуги царствующему дому Романовых, и как член Государственной думы всех созывов, с первого же дня мобилизации был назначен председателем Мардикерского комитета.
За это назначение байвачча через Алчинбека передал Медынскому чек на десять тысяч рублей. И сам, конечно, внакладе не остался, Везде и повсюду публично называя себя верной собакой белого царя, цепным псом его императорского величества, Садыкджан сразу же взял за горло всех крупных баев Андижана, Намангана и Маргилана, требуя от них помимо официального выкупа огромные взятки за освобождение их сыновей от мардикерства. А своему главному врагу и конкуренту Миркамилбаю Муминбаеву байвачча пообещал выколоть второй глаз, если тот не переведёт на его личный счёт за троих сыновей сто тысяч рублей. И Миркамилбай, проклиная Садыкджана последними словами, перечислил ему требуемую сумму. Байвачча торжествовал - он чувствовал себя полным повелителем Ферганской долины, почти эмиром. И, как говорится, не попортив руки, ещё и неплохо заработал на царском указе о мобилизации, положив в карман без малого полмиллиона рублей.
Мардикеров сотнями выводили из казармы и строили в походную колонну. Толпа родственников ахнула - узбекских парней было не узнать. Все они, одетые в чёрные кожаные куртки, такие же чёрные штаны и чёрные кожаные фуражки с козырьками, были похожи на могильщиков, на похоронную команду.
Теперь-то уж всем было абсолютно ясно, что их детей, братьев и мужей увозят на верную смерть. Плач, рыдания, стоны раздались с новой силой.
Но полицмейстер, полковник Медынский, встав во весь рост в открытом ландо и звеня густым завесом орденов на парадном мундире, зычно закричал, что первая тысяча отборных кокандских мардикеров должна оправдать доверие царя и смыть позорное пятно восстания со славного знамени Ферганского вилайета.
Потом кричал Садыкджан-байвачча. Он уверял мардикеров в том, что они могут быть спокойны за свои семьи: о каждой из них будет заботиться лично он сам. (Хамза, стоявший в толпе провожающих, грустно усмехнулся.) Садыкджан призывал мобилизованных честно выполнить свой долг перед белым царём и аллахом. Он поднял над головой коран в золотом переплёте, поцеловал его и приложил ко лбу. Выйдя из экипажа, байвачча приблизился к уезжающим и, увидев знакомое лицо Умара Пулатова, протянул ему священную книгу.
И Умар, растерявшись, поцеловал коран на верность государю-императору Николаю II. (Хамза, задохнувшись от неожиданности, зажмурил глаза.)
Ударил колокол. В оцеплении солдат мардикеров повели к вагонам. Кожаные куртки скрипели прощально и страшно.
И люди в них, родные и близкие ещё совсем недавно, были уже чужими. Чёрная колонна исчезла за воротами товарной станции.
И створки ворот захлопнулись, как крышка гроба.
Дурным голосом завыла какая-то женщина. Колокол ударил второй раз. Толпа забурлила, заголосила, заметалась и... прорвала оцепление.
- Ахмаджан, сынок!..
- Тунчибай, милый!..
- Кадырджан, где ты, где ты?!..
- Возвращайтесь!..
- Пусть аллах сохранит тебя!.. Помни о детях!..
И в третий раз ударил колокол. Протяжно, испуганно, как в последний раз на земле, разрывая душу на части, загудел паровоз. У-у-а-а-а!.. Дёрнулись с железным лязгом и скрежетом вагоны.
Хамза, потрясённый картиной проводов, не выдержав, бросился к поезду. Солдат с винтовкой в руках загородил ему дорогу.
Хамза оттолкнул его.
...Вот он, вот он, Умар, высунулся из дверей теплушки.
- Хамза, прощай! Не поминай лихом!
- Умар, друг, до встречи, до встречи!
Рядом бежали Шафоат-айи, жена Умара Зебихон, дети...
Шафоат уронила паранджу, седые волосы её растрепались, она рвала на себе волосы.
- Умар, сыночек, сыночек!.. Рустамджан! Не увижу вас больше никогда-а-а!..
Хамза, оглянувшись, в ужасе остановился. Сотни женщин бежали по рельсам за вагонами.
Зебихон, подхватив на руки младшего сына, бежала впереди всех.
- Умар, муж мой!.. Трое у нас!.. Что буду делать, если вы не вернётесь?!
Поезд уходил, уходил... Из теплушек кричали, махали руками.
Последний вагон, вздрогнув на стрелке, покинул территорию станции.
Зебихон, задохнувшись, остановилась, опустила на землю мальчика. К ней подбежала Шафоат.
Последний вагон делался всё меньше и меньше, всё меньше и меньше...
Рванув на груди платье, Зебихон закричала и, вскинув вверх руки, упала на рельсы.
Шафоат, пошатнувшись, опустилась на землю рядом с женой сына.
Одна за другой опускались на тёплые ещё рельсы бежавшие за вагонами женщины. Они гладили их руками, целовали пропитанные мазутом шпалы, перебирали пальцами насыпанную между шпалами мелкую гальку и щебень.
Зебихон лежала на рельсах лицом вниз. Около неё лежала Шафоат.
Вся территория товарной станции, все подъездные пути были усеяны лежавшими на рельсах женскими фигурами.
Бессильно уронив руки и опустив голову, сидел перед пианино Хамза. Далёкое, давнее воспоминание опустошило его сердце, выскребло душу.
Разве может музыка звуков, рождаемая человеком, сравниться с трагической музыкой жизни, которую создаёт само время?