- Я готов взять эту формулу на вооружение, - очень серьёзно сказал Юлдаш Ахунбабаев.

- Сейчас мне стали известны некоторые детали ссоры Хамзы с товарищем Назири, которого я тоже знаю очень давно... И вот теперь благополучные, как вы говорите, объяснения Алчинбека о положении в Шахимардане. А там на самом деле ситуация очень тревожная... Совпадение двух моментов - вражды к Хамзе и ложь о Шахимардане. Интуиция и опыт подсказывают - здесь что-то есть, нужно потянуть за эту нитку... Зная ваше отношение к Хамзе, ставлю вас в известность обо всём этом.

Хамза вернулся в Самарканд.

Дом, в котором они жили с Зульфизар до отъезда, стоял с закрытыми ставнями. Но розы перед окнами цвели всё так же ярко и молодо.

Зульфизар, войдя во двор, наклонилась и сорвала большой красный бутон. Медленно поднесла его к лицу. Волна аромата коснулась ноздрей молодой женщины - они вздрогнули. Упали вниз ресницы, томно сузились глаза.

Хамза наблюдал за женой. И движения её ресниц вдруг передали ему на расстоянии пряный запах нежных лепестков. Он "услышал" розу.

И мгновенно возникла мелодия - ещё далёкая, слабая, еле различимая, но уже единственная, своя...

Он быстро вошёл в дом, сел к пианино и начал играть. Мелодия ускользала, таяла... он ловил её, любовался ею... она снова исчезала... он находил её и терял, сливался с ней, "видел" её сквозь слабое серебристое сияние, она кружилась перед ним и вокруг него мерцающими красными соцветиями.

Зульфизар открыла ставни. Свет хлынул в окна. Хамза, улыбнувшись свету, продолжал играть. Пальцы как бы сами касались клавиш - без его участия. Он только слушал мелодию, одобряя или не одобряя её.

Он просидел около пианино до самой темноты. И утром, едва рассвело, снова начал играть. Он стосковался по инструменту и опять до вечера не отходил от пианино. Сделал короткий перерыв на обед и снова вернулся. И всё играл, играл, играл...

Так продолжалось несколько дней. Один напев сменял другой.

Мелодии роились в голове и в сердце. Иногда он снимал руки с клавиатуры, а музыка всё звучала и звучала в нём. Слышались торжественные звуки сверкающих на солнце больших золотых труб. Серебристо вскрикивали фанфары. Потом вступали высокие голоса скрипок. Они звали за собой куда-то за облака и выше, выше...

Огромный хор поёт что-то протяжное, возвышенное, оперное.

Мелькают огни, лица, поднятые вверх руки. Бурлит человеческое море перед полицейским участком в кишлаке Катта Авган, где началось восстание мардикеров... Шеренга солдат. Залп! Удары литавр, глухой рокот барабана... Падают убитые и раненые.

Народ в гневе бросается на царских опричников, оркестр гремит во всю свою мощь - водопад, ураган, тайфун звуков, фанфары зовут на мятеж против белого царя... Вихрь скрипок перебрасывает пламя народного возмущения из уезда в уезд. Как говорит пословица: народ подует - поднимется буря!.. Бай-контрабас оказывает упорное сопротивление, толстые золотые трубы - байские прихвостни - поддерживают его... А по улицам кишлаков уже маршируют под бравые переливы флейты всё новые и новые войска... Залп! Ещё залп! Удар литавр - смертельный холод металла, рыдание барабана. Восстание подавлено - траурный плач скрипок, крики фанфар, стоны фагота...

...В дом приходили люди. Из Наркомпроса. Говорили о восстановлении театра. Хамза, сказавшийся больным, слушал невнимательно - музыка не отпускала его. Ему не хотелось возвращаться в театр - весь мир перед ним был перечеркнут пятью нотными линейками. Мир был заполнен только нотами. Не было никаких мыслей, были только мелодии. Лица людей, как круглые знаки нот, перепрыгивали с линейки на линейку. Лица "звучали" - - каждое своей нотой.

Несколько раз приезжал Рустам Пулатов. Говорили подолгу.

Вспоминали Коканд - Умара, Буранбая... Пулатов рассказал, что Алчинбек Назири выступил на партийном собрании с очень самокритичной речью, осудив методы своей работы, признав, что допустил перегиб в истории с проверкой идейного содержания репертуара театра. Но Хамзе было неинтересно даже это.

Он чувствовал себя по-настоящему хорошо только тогда, когда оставался вдвоём с Зульфизар и погружался в своё новое состояние - ожидание музыки. Зульфизар пела в саду, Хамза сидел около рояля, возникало начало мелодии, Хамза опускал руки на клавиши, повторял начало... Мелодия росла, крепла, наполнялась гармонией, вызывала в памяти картины прожитой жизни, сладко опускалась на сердце, светлой и мудрой печалью входила в душу, орошая её безбрежным половодьем чувств, безотчётной и радостной полнотой творчества.

Мелодия овладевала миром. И Хамза был счастлив.

Но иногда всё исчезало - музыка гасла. Слух обрывался, пропадал, отключался. Тишина повисала над землёй, глухая тишина. Поля превращались в пустыню, живые зелёные краски сменялись жёлтыми, песочными. Нигде не было никаких цветов.

Нигде не было Зульфизар.

В такие чёрные секунды Хамзу почему-то всегда уносило в юность... Хотелось разобраться в том, что происходило тогда, на заре его жизни, что стало причиной многих событий, вовлекавших его в водоворот бытия... иногда и против его желания и воли...

Был ли он счастлив в те годы?.. Все его мечты, все надежды молодости вдребезги были разбиты смертью Зубейды...

...Взрыв аккордов! Раскаты грома! Фанфары ударили серебристым прибоем в далёкий берег памяти. Смычки скрипок как птицы взлетели над оркестром, распахнув занавес времени. Зычно зарокотав, откликнулся друг-барабан. Широкий, протяжный народный запев возник издалека - хор пел напряжённо и страстно, но сдержанно, тихо... Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Скорбные голоса скрипок.) Белый царь победил, муллы и баи во всех мечетях Коканда бесплатно угощают народ всевозможными яствами по случаю... победы над народом.

Пламя гнева, рванувшееся из всех наболевших сердец сразу, погашено, страсти улеглись, зачинщики вздёрнуты на виселицы. (Траурные мелодии одна за другой льются из всех духовых инструментов, и кажется, что это льются слёзы народа, что это плачет одна большая, доверчивая и добрая душа народа.) Сотни людей сидят в тюрьмах, сосланы на каторгу в Сибирь. По всему Туркестану идут публичные экзекуции - взрослых мужчин на глазах их детей секут шомполами и розгами только за то, что они не захотели как скот идти на убой в чужие холодные земли.

Везде оскорбляют и бьют бедняков. По приказу генерала Куропаткина туземному населению сельских местностей запрещено ездить в поездах. И тысячи дехкан, неся на себе свою поклажу, день и ночь бредут вдоль железнодорожного полотна.

Как простодушны были они, наивно слушая лживые слова царских чиновников о том, что стоит им только прекратить восстание - и жизнь их сразу станет похожа на рай... Вот он, рай!

Людям отказано в праве быть людьми. Вереницы сгорбленных фигур в полосатых халатах ковыляют, плетутся, ползут через пустыни и степи, не смея даже приблизиться к станциям, на которых садится в поезда только чистая публика... Какое сердце может остаться равнодушным к этой картине? Какая музыка должна выразить все эти унижения и страдания целого народа?

Восстание мардикеров подавлено, утоплено в крови. (Рыдающие голоса скрипок.) Вокзал в Коканде. Отправляют первую партию мобилизованных. В четырёх районах города отобрали ровно тысячу человек - самых сильных молодых мужчин. Под конвоем солдат пригнали на товарную станцию, к теплушкам. (Медленный, траурный, почти похоронный марш...) Огромная толпа провожает мардикеров - отцы, матери, жёны, сёстры.

В воздухе стоит плач, стоны, крики... Сотни женщин обливаются слезами. Старики с трясущимися головами прижимают к груди сыновей и внуков, может быть, в последний раз.

Зачем, зачем, зачем увозят их на север, в холода и стужу, от привычного южного солнца, от хлопковых полей и арыков, от родных домов и улиц? Никто из них никогда не был в далёкой России, никто не умеет жить ни по каким другим законам и правилам, кроме своих, мусульманских. Где они будут молиться? Что кушать, привыкшие только к своей пище? Они не знают русского языка, русских обычаев, они будут страдать и мучиться среди чужих людей, и многие наверняка уже никогда не вернутся обратно.