Не буду рассказывать, как проходило и чего мне стоило объяснение с комиссаром. В конце этой мучительной встречи Коршунов принял решение обсудить проступок Виктора на комсомольском бюро.

— Завтра же!

— Мне было бы неудобно, товарищ комиссар…

— Совершенно верно, Дубравин. Поэтому заседание бюро я поручу вести парторгу полка политруку Федотову.

Ясно. Тучи сгущаются. В такой переплет я еще не попадал. Политрук Федотов — новый у нас человек, мы с ним по-настоящему даже не познакомились. Любопытное предстоит знакомство.

С тяжелым чувством покинул я кабинет комиссара и уснул в ту ночь разве на полчаса, под утро.

В назначенный час, в середине дня, все члены бюро были в сборе. Председательское место занял политрук Федотов. Для меня он был теперь и судьей и прокурором. Я глядел на него и думал: «Не заявить ли мне в первом же слове, что не считаю себя достойным впредь оставаться комсоргом полка?..» Члены бюро загадочно переглядывались.

Пока я размышлял, пришли Коршунов и полковник Тарабрин. В их присутствии мое решение окрепло. «Конечно, я потерял моральное право… Какой близорукий! Пусть же моя бесподобная лопоухость послужит печальным уроком для других».

Главный виновник события почему-то опаздывал. Прошло пять, десять минут — Виктора все не было. Федотов позвонил в отряд, оттуда сообщили: Приклонский выбыл еще утром.

— Возмутительно! — бросил Коршунов. — Его, быть может, судить следует, а мы с ним нянчимся, теряем время.

Но в эту минуту вошел Виктор — усталый, запыхавшийся, потный. Тут же обратился к полковнику.

— Разрешите объяснить причину опоздания?

— Ну-ну, объясняйте, — спокойно разрешил Тарабрин.

— По пути сюда самовольно завернул на Выборгскую сторону и вот принес документ… — Виктор подал полковнику узкую бумажку.

Все с удивлением посмотрели на Виктора, затем — с любопытством на полковника. Тарабрин прочел записку, подумал, сдержанно улыбнулся.

— Какой же вы, право… непутевый! — добродушно сказал он Виктору. А повернувшись к нам, объявил содержание бумажки: — «Настоящим удостоверяется, что 17 февраля представителем воинской части В. А. Приклонский в порядке шефского дара безвозмездно передано детскому дому N 3 17 килограммов 640 граммов хлебных сухарей. Сухари полностью израсходованы на питание детям. От имени воспитанников детского дома воинам части объявляется благодарность. Директор — Т. Афанасьева». Штамп и печать, как положено, — добавил Тарабрин.

Вздох облегчения всколыхнул напряженную тишину. Несчастный мешок сухарей свалился с наших плеч. Я приободрился.

В дальнейшем выяснилось, как отрядные сухари попали в детдом. Волнуясь и спеша, Виктор объяснил:

— Повез однажды белье в прачечную. Машина занеладилась, стала. Остановился как раз против детского дома. Зашел я, посмотрел — ребятишки все худые, голодные. «Почему не эвакуировались?» — спрашиваю. «Это другие, — отвечают сестры. — Каждый день новенькие поступают. У кого мать умерла, у кого погибла…» Ну я подумал: солдаты — взрослые люди, а детишкам мешка сухарей на неделю хватит. На другой день отвез, — приняли. Немного, правда, отсыпал. Вспомнил: Дубравин после болезни отощал заметно — ну, угостил по-приятельски.

— Но что же ты капитану Субботину вчера наплел, будто один все сухари поел? — спросил Тарабрин.

— Вчера не было доказательств, товарищ полковник. Эту справку я лишь сегодня оформил.

— Всыпать бы тебе, Приклонский, — сказал полковник и поднялся.

— Закрывайте бюро, товарищ Дубравин. Марш все по расчетам! — приказал Коршунов.

«Мокрокурые»

— А что с лапшовцами, Дубравин? — спросил меня Тарабрин. — Садитесь-ка, поехали.

Приехали в сумерки. Морозило. С крыши ближайшего дома светила исхудалая луна. Под жидким ее светом темнели снежные сугробы, тускло блестели на тропинках замерзшие лужицы, где-то за сугробами виднелся матово-серебристый верх аэростата.

Лавируя между кучами снега, мы вышли на бивак. Возле аэростата, мечтательно поглядывая в небо, стоял в тулупе караульный. Он тотчас узнал командира полка и без колебаний разрешил нам приблизиться.

Тарабрин придирчиво ощупал аэростат, проверил натяжение строп, — оно было слабым, аэростат давно, вероятно, не пополнялся газом, — затем обошел вокруг лебедочной машины, пошарил в кабине, заглянул под кузов. Задние колеса автомобиля стояли рядом с лужей, скованной острым ледком; брезент на барабане лебедки был наполовину сдернут, трос обледенел.

— Разгильдяи! — выругался Тарабрин. — Чем занимается расчет? — спросил у караульного.

— Собирались обедать, товарищ полковник.

— Кушаете два раза в день?

— Так точно, — утром и вечером.

— Идите в землянку, Дубравин, объявите им тревогу.

В полутемной землянке было душно и сыро. В кислом воздухе плавал густой пар.

Солдаты в шинелях и грязных валенках сидели с котелками на нарах, молча жевали кашу. Лапшов находился тут же.

— Кончай заправляться. Тревога! — приказал Лапшов.

Солдаты молча переглянулись, отставили котелки, кинулись за шапками.

— Полковник на биваке! Неужто не ясно? — закричал Лапшов, глядя почему-то на меня.

Я спокойно подтвердил:

— Полковник уже десять минут как на биваке. Беседует с караульным.

— Десять минут! Слышите, десять минут!

Солдаты тут же подтянулись, молча взяли карабины, без суеты и давки выбежали из землянки, бросились к биваку.

Аэростат подняли с грехом пополам: возились с ним втрое дольше, чем установлено нормами. Обледеневшие стропы скользили в руках, развернуться в сугробах было трудно. Хуже, чем подъем, прошло выбирание аэростата. Полковник приказал маневрировать лебедкой — маневрировать, по сути, было негде. Машина медленно скользила по льду, в узких проходах между сугробами, подолгу буксовала на месте.

После «отбоя», отпустив расчет, Тарабрин спросил у Лапшова:

— Отчего вы такие мокрокурые? Отчего?

Лапшов, потупясь, молчал.

— Вы утонули в снегу, облепились грязью, утратили нормальный темп жизни. Как дошли до этого?

— Снег убирать не успеваем.

— Почему не успеваете?

— Ослабли, товарищ полковник.

Подумав, Тарабрин сказал:

— Даю неделю сроку. Достаточно ли вам недели, чтобы выбраться из снега?

— Так точно, достаточно, — скорее машинально, чем сознательно, ответил Лапшов.

— И что же вы сделаете в эту неделю? — спросил полковник уже резко.

Лапшов виновато хлопал глазами — похоже, он ничего не соображал.

— Во-первых, умойте людей, они у вас давно не умывались. — В этот прохладный предвесенний вечер воздух был на редкость прозрачен; слова полковника звенели в нем гулко и беспощадно. — Затем восстановите трехразовое питание. Из тех же продуктов делайте завтрак, обед и ужин. Норма не прибавится, восстановится только извечная, русская регулярность — и люди это одобрят. Хлопот станет больше? Конечно. Без хлопот куска хлеба в рот не положишь. Котелки и кружки мыть три раза в день.

Лапшов, кажется, оправился от испуга, слушал теперь со вниманием.

— Наконец, ликвидируйте сугробы на биваке и приведите в порядок технику. Требую содержать аэростат и лебедку в святейшем соответствии с нормами. Не выполните — накажу. Сегодня работали старательно, но медленно. Впредь уложитесь вовремя. Все ли понятно, старшина?

— Так точно, понятно.

— Нужна ли какая-нибудь помощь?

— Справимся сами, товарищ полковник.

— Попробуйте не справиться! — пригрозил Тарабрин.

По дороге в штаб Тарабрин сказал всего лишь два слова:

— Поослабли люди.

Сказал с какой-то горечью и вместе с сожалением.

А когда выходили из машины, он, продолжая дорожные размышления, заметил:

— И все-таки эти мокрокурые могли бы выстроить и баню. Они уж не такие захудалые. Не верите?

Я поразился такому повороту мыслей у полковника. Честно сказать, я не верил в способности лапшовцев, но тут же с комсомольской горячностью подумал: «А что если попробовать? Пойду завтра к ним, начну агитировать».