Все, все он рассказал, скрежетал зубами от злости, морщился от презрения и всхлипывал от тоски по несбывшимся мечтам о любви. Бодрствуя, он не знал, насколько он ненавидит Ирену и как пламенно ее любит, потому что это были два взаимоуничтожающих чувства, думать о которых одновременно было недопустимо, — это противоречит человеческому разуму. Теперь же искусственно вызванная вспышка подсознания обнажила его душу до самых корней — и сам он этого не видел. Свидетелем тому был другой человек, и он видел Илмара более правдивым и истинным, нежели тот мог видеть себя в наиболее светлые моменты сознания и рассудка.

Человек — существо разумное, он постиг умом чуть ли не все на свете диковины, разгадал тысячелетние загадки, тайны жизни и пути звезд, — этот всеведущий человек менее всего познал самого себя и не представлял, какие силы, какая непостижимая мощь таится в нем самом. Он обладал умом и глубоким пониманием всевозможных явлений, но как часто, словно бы вопреки своему рассудку, он поступал не так как надо; он сознавал ценность своей жизни, но умышленно не избегал опасностей, не заботился о своей неуязвимости и благополучии; желал себе одного, а выискивал другое — вовсе противоположное, отнюдь не потому, что у него недоставало силы воли, а потому что в нем, наряду с общеизвестным разумом, существовал еще какой-то неизвестный разум. Последний иной раз бывал сильней первого. Но если бы существовал только один, то человеческая жизнь была бы гораздо легче, проще и счастливей, разве что несколько пустой по сравнению с нынешней — уподобилась бы жизни тварей более низкого порядка.

Когда Илмаром овладел болезненный припадок, Ирена из чистой деликатности хотела уйти в другую комнату и не слушать его бреда, хотя никто не помешал бы ей остаться и никто никогда не узнал бы о том, что ей довелось выслушать; в этом сказалось проявление того, второго неизвестного разума. Но она не успела этого сделать, потому что Илмар заговорил, и содержание фраз разбудило в Ирене первый — общеизвестный разум. Слова его имели отношение к Ирене, сообщали о нависшей над ней угрозе физического уничтожения и страданий — всего того, чего стремится избежать любое живое создание. И она сразу насторожилась, как зверь, заслышавший поблизости шаги опасного врага. Это было ни с чем не сравнимое переживание; она заглянула в глаза року — взгляд его был суров, жесток, насмешлив и полон угрозы. Словно в непроглядной ночи шла Ирена своим ложным путем, следуя непонятному зову и не зная, где конец тропы. Резкая вспышка молнии теперь высветила эту тропу, и она увидела перед собой ужасающую, бездонную пропасть — еще шаг, и она погибла бы. Ирена в страхе отшатнулась от края бездны — бежать, бежать подальше! — но сил на это не было. Что-то неудержимо влекло ее обратно, ближе, еще ближе к смертельной опасности, и ее подмывало заглянуть в самую пропасть, как если б там могли безбедно обретаться еще какие-то иные — таинственные и приятные вещи. Содрогаясь от ужаса, она пядь за пядью приблизилась к этому колдовскому месту; наклонилась над краем обрыва и вперила взор в глубины. Но оттуда шел опьяняющий аромат, слаще всех цветочных благовоний и ядовитей самых смертельных отрав. И уйти она уже не могла — это был гипноз опасности, новая победа другого — неизвестного разума.

В первый момент, слушая признания Илмара, Ирена почувствовала единственное желание: спастись, убежать, сохранить себе жизнь всеми средствами — если по-другому нельзя, то уничтожить своего врага в схватке. Но Илмар еще не умолк, и теперь наряду с угрозами и жаждой мести в его словах слышалась тихая нежность, отчаяние раздираемой противоречиями души, чуть ли не мольба о прощении. И в его искренность можно было поверить, так же, как и в его враждебность; никогда еще ни один мужчина не приближался к Ирене с такими настоящими и первобытно-мощными чувствами. Это и был тот сладчайше ядовитый аромат, опьянивший ее и мешавший уйти.

Она слушала, содрогнувшись от предощущения смерти, когда Илмар бросил какое-то жестокое обвинение — справедливое и неопровержимое; она тянулась к нему, когда он ласкал ее упоительными словами любви, и вопреки всем доводам рассудка уже начинала ощущать счастливое изумление и восхищение им за то, что он был такой. Он преподнес ей два великолепных сюрприза, каких ей еще не преподносили: один мрачный и потрясающий, второй божественно сияющий; и последний сюрприз заслонил собою первый.

Теперь она знала все: для чего Илмар приходил сюда и куда поведет ее завтра, послезавтра. Она заглянула в карты противника, и если б только пожелала, то могла учинить ему в этой игре разгром. Достаточно было подойти к телефону и позвонить Черепову. Эта мысль промелькнула в мозгу, она о ней не забыла, но и не торопилась осуществить. Торопиться не было нужды — он был беспомощен как дитя и не сознавал своего гибельного положения, значит, был еще более жалок, чем пойманная мышь, которую, играя, мучит кошка перед тем, как загрызть: мышь, на худой конец, хоть знает, что ей грозит, и норовит сбежать, схорониться в недоступном месте, а он, несчастный, сам мнил себя котом. До сих пор так оно и было, но теперь роли переменились, и знал об этом лишь один партнер. Но он был в опьянении.

И вот она уже сидела рядом с Илмаром на диване, накручивала ему на голову мокрое полотенце и с удовлетворением наблюдала, что припадок идет на убыль, и он засыпает. Проснувшись, он ни о чем не будет помнить, не будет знать, что произошло. Когда Илмар успокоился, Ирена поправила у него под головой подушку, накрыла одеялом и осталась сидеть рядом с ним, погруженная в думы.

Будь это Вийуп или еще кто-нибудь из знакомых Ирене мужчин, она не раздумывала бы, но твердо знала, что надо делать. Тогда было бы одно-единственное желание — обеспечить свою безопасность. Илмар не был Вийупом, он никого не застрелил, его преступления были выдуманные и единственное настоящее преступление еще не совершено. Этого человека Ирена любила теперь еще сильней, чем раньше. Потому что она узнала, что Илмар не только нескладный влюбленный мальчишка, простодушно доверившийся вожделенной женщине, но безрассудно смелый борец. То, что он боролся именно против Ирены было трагедией, но не уменьшало значения этой борьбы и красоты геройства.

Чем дольше размышляла Ирена, тем ясней видела, что не в силах предать этого человека. Она хотела его спасти, но не представляла, как это сделать, сохранив и свою жизнь, — эти две задачи казались несовместимыми, тем более что она не хотела жертвовать ни тем, ни другим. Погибни Илмар, и ее собственная жизнь будет лишена смысла, но спасенный он должен был принадлежать только ей, чего бы это ни стоило, и потому сама она должна была остаться в живых.

Она размышляла долго. Времени было достаточно. И около полуночи, когда Илмар очнулся ото сна, кое-что придумала. В это время домой возвратилась Тина.

— Я, очевидно, спал, — открыв глаза, произнес Илмар. — Зачем ты дала мне заснуть, а сама сидела маялась?

Ирена грустно улыбнулась:

— Как ты себя чувствуешь? Голова болит?

Лишь теперь Илмар заметил, что голова его обмотана полотенцем.

— Милая… как ты обо мне заботишься.

В порыве чувств он привлек ее к себе и поцеловал. Это был несмелый, торопливый поцелуй. «Иуда…» — подумал он и тотчас нахмурился — а сам-то он кто? Кому более к лицу имя Иуды — ему или этой ласковой… бестии? Нет, напрасно он казнится. И как бы убеждая себя в честности своего поведения, он поцеловал эту женщину еще раз и еще.

— Я думаю над твоими словами, — возобновила разговор Ирена.

— Насчет собрания? — спросил Илмар и сел. Голова была еще тяжелая и слегка кружилась, но жестокая боль отступила. Он чувствовал себя усталым, словно после изнурительной работы.

— Да, мы же условились пойти вместе на это собрание. Ты уверен, что оно состоится именно тогда, когда ты сказал — завтра или послезавтра?

— Ну конечно, — удивленно взглянул на Ирену Илмар. — Отчего ему не состояться, раз это необходимо и оттягивать больше невозможно?