...Он лежал в медсанбате, возле железной печурки. И хотя бок печурки был малиновый от жара, Гуськов никак не мог отогреться, его беспрестанно, неудержимо трясло. Ему влили в рот спирту, и он опять впал в забытье, потерял сознание.

Опомнился лишь в Ленинграде, в госпитале, когда его мыли в ванне. А еще запомнил, когда лежал на операционном столе, когда давали наркоз.

Около месяца провалялся Гуськов в полубессознательном состоянии. А потом еще несколько месяцев двинуть не мог ни рукой, ни ногой. Кормили его с ложечки, переворачивали с боку на бок госпитальные няни. А как только лейтенанту стало получше, его сразу же отправили в эвакогоспиталь, на Урал. Там и пролежал Гуськов до мая сорок пятого года, почти до самой победы. Из госпиталя вышел на костылях, с подвернутой холостой штаниной, без левой, отнятой выше колена, ноги...

Еще находясь в Ленинграде, узнал, что длившаяся девятьсот дней блокада наконец-то снята, закончилась, петергофско-стрельненская группировка немцев окружена и уничтожена, а частям и соединениям 2-й Ударной и 42-й армий, принимавшим участие в ее разгроме и взятии Ропши и Красного Села, приказом Верховного присвоено наименование «Ропшинских» и «Красносельских».

Не был обойден наградой и сам он, Гуськов, вручили ему орден Отечественной войны II степени.

...Между тем компания рядом с Мавриным вынула карты и стала играть в преферанс. Маврин тоже взял в руки карты. И Гуськов снова, опять почувствовал, что не может он упустить случая, так нежданно-негаданно столкнувшего его с Мавриным, чтобы не узнать, куда тот девался тогда. Как только в вагоне сделалось посвободнее, Гуськов подошел к Маврину и тронул его за плечо:

— Я извиняюсь, можно вас на минутку?

2

Маврин досадливо обернулся.

— Простите, фамилия ваша случайно не Маврин?

Не выпуская из пальцев карт, тот серыми выпуклыми глазами уставился на Гуськова.

— Допустим. И что же из этого следует?

Ответ не обескуражил Гуськова. Он продолжал:

— Да нет, ничего, просто так. Просто мы были... служили когда-то вместе.

— Очень приятно. И что же все-таки далее?

— Зиму сорок четвертого помните? Первый танковый батальон?

— Ну?!

— Я Гуськов, лейтенант Гуськов... с которым вы вместе под Ленинградом... Ну, когда еще нас подбили, помните?

Выпуклые глаза Маврина не меняли своего холодного выражения. А Гуськов, начиная путаться, ощутил, как подымается в нем чувство бывшего подчиненного, как опять, словно тридцать лет назад, он смотрит на Маврина не как равный на равного, а как на начальника, снизу вверх.

Но вот в глазах Маврина мелькнуло нечто похожее на испуг.

— Какой Гуськов?! Гуськов убит! — проговорил он быстро.

— Да нет, живой остался, как видите, — проговорил, расплываясь в улыбке, Гуськов. — Что, товарищ старший лейтенант, все еще не признали?

— Но не может же быть... Какая-то чепуха... — забормотал растерянно Маврин. — Я ведь сам на тебя похоронку писал, только вот куда посылать, не знали...

— А и некуда было. Я ведь детдомовский.

Выражение растерянности недолго держалось на худощавом лице Маврина. Овладев собой, он вдруг устремился к Гуськову, широко раскинув руки. Крепко обнял его и расцеловал.

— Гуськов, дорогой!.. Тебя ли я вижу?! Нашелся, чертяка! Живой!.. — И торжественно обратился к своим: — Ребята... А ну, отставить карты!.. Вы знаете, кого я встретил? Кто этот человек?! — Он оглядел своих и продолжил: — Этот человек вытащил меня из огня, из горящего танка! Вытащил, рискуя собственной жизнью... Еще раз спасибо тебе, Гуськов, дорогой! — И вдруг поклонился ему.

Все произошло настолько быстро, а главное, неожиданно, что Гуськов растерялся. А Маврин уже приказывал освободить для него место на лавке, согнал с нее какого-то парня и принялся усаживать Гуськова. Тот смущенно отнекивался.

— А ну, без пререканий! Садись — и никаких разговорчиков!

Обняв Гуськова, он усадил его силой, проговорив при этом: «Теперь вот полный порядочек!» Сам уселся напротив и, влюбленно глядя на своего чудом воскресшего однополчанина выпуклыми, влажно заблестевшими глазами, принялся восклицать:

— Живой, чертяка! Нашелся!.. Ведь это надо же, а?!

Гуськов смущенно, натянуто улыбался:

— Спасибо, товарищ старший лейтенант.

— Какой я тебе теперь «старший»! — возмутился Маврин. — Зови меня просто Леня, по имени... Да, кстати, как самого-то тебя звать-величать? Сколько времени-то прошло, немудрено и запамятовать... Ты извини, конечно!

Гуськов назвался.

— Ну вот теперь порядок в танковых войсках, дорогой мой Андрей... Григорьевич! Ради такого случая и по маленькой не мешало бы, да только вот, как на грех, ничего я с собой не захватил.

— Ну, это мы быстро поправим! — отозвался Гуськов готовно. И спросил озабоченно: — Вот только удобно ли прямо в вагоне-то?

— Все будет в норме! — заверил Маврин.

Гуськов приволок свой рюкзак, достал бутылку, принялся вытаскивать и раскладывать на сиденье домашнюю снедь.

— Вы уж и ребятам-то налейте, Леонид... — попросил он, видя, что Маврин налил только себе и ему, и обвел глазами всю мавринскую компанию: — У всех имеются кружки-то?

Кружка нашлась у каждого. Маврин налил и им, Затем, подняв свою кружку, торжественно произнес:

— Ну, будем, славяне... Вздрогнули!

Выпили за неожиданную встречу. Гуськов достал вторую бутылку, домашней наливки, и стал наливать по второй.

— А теперь — за ребят... — заговорил он, волнуясь. — За моих, которые в танке тогда... И вообще...

Все принялись с аппетитом закусывать. Маврин попробовал и похвалил гуськовские помидоры домашней засолки, маринованные грибочки, огурчики, взял у Гуськова вяленого леща: «Люблю!» Потом перламутровым череночком складного ножичка принялся аккуратно надкалывать вареные яйца, облупал их, посыпал сверху сольцой и глотал одно за другим.

— Ты рубай, рубай, не стесняйся! — время от времени напоминал он Гуськову, пододвигая к нему его же собственную закуску. — Помнишь, как мы на фронте когда-то рубали? Эх, и времечко было! Где она, боевая наша молодость?!

Потом хохотнул:

— «Рубать»... Ну и словечко же выдумали славяне! — и восхищенно покрутил головой.

Насытившись, ласково глядя на Гуськова серыми выпуклыми глазами, Маврин принялся дружелюбно похлопывать его по плечу, по ноге, по твердой коже протеза, приговаривая при этом:

— Гуськов, дружище! Тебя ли я вижу?! Живой!..

Проходила минута-другая — и снова:

— Гуськов, дружище!..

Рюкзак Гуськова заметно отощал. Снова сунув его на полку, Гуськов вышел в тамбур покурить вместе с Мавриным.

Оказалось, ехали они в одно и то же место. Только вот слишком много рыбаков, и Гуськов опасается, как бы ему не остаться без лодки и без ночлега.

— Это все чепуха, старик! — заявил решительно Маврин и сообщил, что организация, где он сейчас работает, имеет на водоеме собственные лодки, а в Доме рыбака для них забронирована отдельная комната. Сегодня там заночуют, а завтра утром на моторной лодке отправятся на свою собственную базу. — Ты нас держись, с нами не пропадешь! — закончил он свой рассказ, чем окончательно успокоил Гуськова. Потом стал расспрашивать, как тот живет, чем занимается.

Гуськов, почему-то смущаясь, сказал, что работает он в ателье женской модельной обуви. Добавил, что заработки у них неплохие, и спросил в свою очередь, где работает Маврин.

Тот ответил не сразу. Затянувшись сигаретой, значительно поглядел на забранные ребристой решеткой окошечки пневматических дверей, словно бы размышляя, как лучше, точнее сформулировать ответ, чтобы не ввести человека в заблуждение, но и не выдать при этом некой служебной тайны. Потом произнес с расстановкой, выпустив дым изо рта, что работает он «в одной системе», но не назвал в какой.

Гуськов не стал уточнять, промолчал. Промолчал понимающе, уважительно. Маврин еще тогда, в батальоне, казался ему загадочным. Такой, если захочет, все сможет! А теперь и подавно... Может, должность у него такая, что подписку давал о неразглашении, а он к нему вдруг со своими расспросами! Да и вся-то мавринская компания, видать, не из простых. Куртки на молниях, сапоги с отворотами, модные шапочки с козырьками. Может, киношники или там с телевидения. Может, с завода какого или же с института...